Крозье помолчал и обвел взглядом напряженные бледные лица слушателей.

— Так кончается глава двенадцатая части первой книги Левиафана, — сказал он и закрыл толстый том.

На обед в тот день люди получили горячие галеты и полные порции своей любимой соленой свинины. Сорок с лишним матросов с «Террора» теснились за опущенными обеденными столами или использовали в качестве столов бочки, а сидели на матросских сундуках. Гул оживленных голосов радовал слух. Все офицеры с обоих кораблей ели за длинным столом в бывшей каюте сэра Джона. Помимо обязательного противоцинготного лимонного сока (доктор Макдональд теперь волновался, что сок в пятигаллонных бочонках теряет свои целебные свойства), все матросы получили по дополнительной порции грога перед обедом. Капитан Фицджеймс достал из своих личных запасов (сэр Джон не взял на борт спиртного для своих нужд) три бутылки отличной мадеры и две бутылки бренди для офицеров и мичманского состава.

Около трех часов пополудни по гражданскому времени люди с «Террора» оделись, попрощались со своими товарищами с «Эребуса», поднялись по главному трапу, выбрались из-под заиндевелого парусинового навеса и спустились по утрамбованному снежному откосу на темный лед, чтобы двинуться в долгий путь домой под все еще играющими в небе сполохами. Люди перешептывались и тихо переговаривались по поводу проповеди Крозье — большинство было уверено, что Книга Левиафана есть где-то в Библии. Но откуда бы она ни взялась, никто не понимал толком, что хотел сказать капитан своим выступлением, хотя после двойной порции рома мнений и догадок на сей счет появилось великое множество. Многие мужчины по-прежнему украдкой нащупывали свои амулеты из зубов и когтей белого медведя.

Крозье, возглавлявший шествие, был почти уверен, что по возвращении они найдут Эдварда Литтла и вахтенных убитыми, доктора Макдональда растерзанным на части, а инженера мистера Томпсона разорванным на куски, разбросанные среди труб и клапанов бесполезного парового двигателя.

Все оказалось в порядке. Лейтенанты Ходжсон и Ирвинг раздали свертки с лепешками и мясом, которые были еще теплыми, когда они покидали «Эребус» без малого час назад. Люди, несшие вахту на морозе, получили разрешение сначала выпить дополнительную порцию грога.

Хотя Крозье продрог до костей — после относительного тепла битком набитой жилой палубы «Эребуса» холод снаружи казался еще более лютым, — он оставался на верхней палубе, пока вахтенные не сменились; теперь на пост дежурного офицера заступил Томас Блэнки, ледовый лоцман. Крозье знал, что матросы внизу сейчас примутся за воскресную починку обмундирования, уже с нетерпением ожидая чаепития, а затем ужина, состоящего из жалкой порции «Бедного Джона» — соленой трески с галетой, — и надеясь получить унцию сыра в придачу к своей половине пинты бертонского пива.

Крепчающий ветер гнал снег через усеянные сераками ледяные поля по эту сторону громадного айсберга, заслонявшего собой «Эребус» на северо-востоке. Плотные облака заволакивали полярное сияние и звезды. Полдневный мрак заметно сгустился. Наконец, с мыслью о виски в своей каюте, Крозье спустился вниз.

70°05′ северной широты, 98°23′ западной долготы

5 декабря 1847 г.

Через полчаса после того, как капитан и все остальные, вернувшиеся с богослужения на «Эребусе», спустились вниз, Том Блэнки уже не видел из-за снега ни фонарей вахтенных, ни грот-мачты. Ледовый лоцман был рад, что метель разыгралась именно сейчас: начнись она часом раньше — и их обратный путь с «Эребуса» превратился бы в сущий кошмар.

В этот черный вечер вахту под командованием мистера Блэнки несли тридцатипятилетний Александр Берри — парень не шибко умный, знал Блэнки, но надежный и расторопный, — а также Джон Хэндфорд и Дэвид Лейс. Последнему, Лейсу, в конце ноября стукнуло сорок, и матросы устроили в честь именинника знатную вечеринку. Но Лейс был уже совсем не тем человеком, который нанялся в экспедицию Службы географических исследований два с половиной года назад. В начале ноября — всего за несколько дней до того, как чудовищный зверь вышиб мозги рядовому морской пехоты Хизеру, дежурившему у правого борта, и утащил с поста у левого борта молодого Билли Стронга, а позже ночью уволок молодого Тома Эванса, светившего фонарем капитану, когда все искали Стронга, — Дейви Лейс просто улегся в койку и перестал разговаривать. Почти на три недели Лейс просто покинул свое тело — глаза у него оставались открытыми и смотрели в пустоту, но он не реагировал на голоса, свет, крики, тычки или щипки. Большую часть времени он провел в лазарете и несколько дней лежал рядом с бедным рядовым Хизером, который лишился части черепа и мозга, но еще каким-то образом умудрялся дышать, — и пока Хизер продолжал хрипеть и задыхаться, Дейви лежал там сам по себе, уставившись немигающим взглядом в подволок, словно уже мертвый.

Потом приступ закончился — так же неожиданно, как начался, — и Дейви снова стал таким, как прежде. Или почти таким, как прежде. Аппетит к нему вернулся — он потерял почти сорок фунтов за время своего пребывания вне тела, — но чувство юмора, присущее прежнему Дейви Лейсу, бесследно исчезло. Как исчезла непринужденная мальчишеская улыбка и готовность поддержать любой разговор за починкой одежды или за ужином. И волосы Дейви, которые в первую неделю ноября были рыжевато-каштановыми, стали совершенно белыми к тому времени, когда он вышел из своего оцепенения через неделю после того, как половины трупов Стронга и Эванса были найдены у фальшборта на корме. Поговаривали, что леди Безмолвная напустила на Лейса порчу.

Томас Блэнки, свыше тридцати лет прослуживший ледовым лоцманом, не верил в злые чары. Он стыдился за мужчин, которые носили амулеты из когтей, зубов и хвостов полярного медведя, якобы защищающие от сглаза и порчи. Он знал, что несколько из самых необразованных матросов — собравшихся вокруг помощника конопатчика, Корнелиуса Хикки, которого он никогда не любил и не уважал, — распускают слухи, будто существо на льду является каким-то демоном или дьяволом, и знал также, что люди из окружения Хикки уже приносят жертвы чудовищу, оставляя свои дары перед носовым канатным ящиком, где пряталась леди Безмолвная, эскимосская ведьма. Хикки и его придурковатый друг Мэнсон, похоже, являлись верховными жрецами данного культа — точнее, Хикки являлся жрецом, а Мэнсон прислужником, выполнявшим все приказания Хикки, — и единственными, кому разрешалось относить разнообразные приношения в трюм. Блэнки недавно спускался туда, в кромешную тьму, холод и вонь, и преисполнился отвращением при виде оловянных тарелок с едой, свечных огарков, крохотных порций рома и прочих языческих жертв, положенных на ступеньку перед дверью канатного ящика, над подернутой льдом грязной жижей.

Томас Блэнки не был натуралистом, но он чуть не всю жизнь провел в Арктике, служа матросом или ледовым лоцманом на американских китобойцах, когда военно-морской флот Великобритании не имел в нем надобности, и знал полярный регион лучше любого другого участника экспедиции. Хотя место, где они находились сейчас, было ему незнакомо — насколько Блэнки знал, доныне еще ни один корабль не заходил так далеко на юг от пролива Ланкастера и так далеко на запад от полуострова Бичи, — ужасные погодные условия Арктики были ему знакомы не хуже, чем лето в Кенте, где он родился.