Генерал водрузил на нос очки в золотой оправе и, пожевав задумчиво губами, склонился над столом. Внимательно прочел, снял очки, спросил:

– Поясните, господа офицеры, как могло получиться, что в одном из самых надежных подразделений вермахта в течение двух месяцев случилось два перехода на сторону партизан?

Кононов шагнул вперед.

– Набором людей я занимался лично. Костяк 1-го и 2-го эскадронов состоит из тех, с кем я воевал с первого дня войны. Многих знаю еще с финской войны. За этих ручаюсь полностью. К партизанам перешли несколько казаков 4-го эскадрона. На предательство их подтолкнул князь Гагарин, который, судя по всему, является агентом НКВД. Гагарина нам навязало немецкое командование. Я был настроен категорически против этой кандидатуры.

– Вот как? – Генерал Шенкендорф встал, прошелся по скрипучему паркету, посмотрел в окно, выходящее в сад. За окном падали редкие снежинки, подходил к концу короткий день. В саду слышался писк синиц. Они прыгали на ветках и заглядывали в окна с веток рябины.

– Я подтверждаю слова полковника Кононова, экселенц. Дивизион кишит советскими агентами, – подал голос Ритберг. – И это не наша вина. Нам этих людей навязывает СД. Они рассчитывают, что эти люди будут шпионить на них, но они работают на Советы.

– Да! Я знаю это. Но среди перебежчиков есть и рядовые казаки, чьих родных уничтожил Сталин!

– А что вы хотели, господин генерал? – прохрипел Кононов, дрожа от напряжения. – Вы ведь не хуже меня знаете, что верой и правдой, до конца, служат только подонки, кому уже обратной дороги нет. А честный человек, он всегда будет метаться между добром и злом. Он всегда будет стоять перед выбором между честью и совестью! В целом же дивизион на протяжении длительного времени воюет очень хорошо.

Генерал Шенкендорф внимательно слушал. Кононов замолчал, перевел дух. Затем продолжил:

– Я помню и никогда не забуду о том, что наше подразделение было создано исключительно благодаря вашей поддержке, господин генерал. И это обстоятельство не позволяет мне забывать и о личной признательности вам. Многие из моих казаков, господин генерал, добровольно перешли на сторону великой Германии для борьбы с большевизмом, с режимом Сталина, который считаем бесчеловечным. Возьмите любого казака и спросите его, почему он у нас. Ответы у всех одинаковы. Одного коммунисты лишили семьи, у другого убили отца, третий сам прошел тюрьму, у четвертого мать умерла с голода. Это счета, которые можно оплатить только кровью. Моих казаков привело к вам только лишь желание отомстить ненавистному режиму.

Генерал, словно забыв об офицерах, ходил по кабинету. Он думал.

«Не стоит обольщаться и считать, что этот казачий полковник так же предан Германии, как и я сам. Его Родина – эта русская земля, Казакия, а не Германия. Но этот казак – солдат, и хороший солдат. К тому же в этом офицере есть не только выучка, но еще и способность к риску. То, чего так не хватает немецким офицерам. А какие у него казаки!»

Шенкендорф вспомнил кононовских казаков, ловко орудующих двумя шашками на скаку, и сравнил с пополнением, полученным из Германии неделю назад. Поморщился.

«Ну их к дьяволу, этих партийных бонз! Они, видите ли, озабочены тем, что союзниками великой Германии станут эти унтерменши, как называет их Гиммлер. Но от пуль и диверсий партизан гибнут именно немцы. К сожалению, у Германии нет такого количества солдат, как у этих проклятых русских. Пополнение никак не может восполнить понесенные потери».

Он уже пытался убедить командование дать разрешение пополнить бригаду русскими добровольцами, но берлинские умники запретили даже думать об этом! Но если так пойдет дальше, то Германия скоро начнет призывать детей.

Прислушался к звукам на улице. На колокольне тоненько бил колокол, наполняя звуком всю округу. Шенкендорфу нравился перезвон русских церквей. Порадовался, что решение пришло вместе с колокольным звоном. Значит, оно было правильным.

– Да, господин полковник. Я знаю о ваших подвигах. И прошу вас, не оправдывайтесь. Это не к лицу офицеру. Мы здесь, на передовой, должны иначе и проще понимать друг друга. Завтра утром вам вернут оружие, – сказал Шенкендорф. – Пришел приказ о направлении вашего подразделения в Польшу и включении его в состав 1-й казачьей дивизии. На базе вашего дивизиона будет развернут полк. Надеюсь, что мы вместе еще послужим великой Германии. – Генерал вздохнул. – Вы свободны, господа офицеры.

Кононов и Ритберг, козырнув, сделали четкий полуоборот и пошли к дверям. На сапогах Кононова нервно и зло позвякивали шпоры, шашка с глухим стуком ударялась о сапог.

* * *

Дивизион подняли по тревоге.

Рядом рвануло так, что Муренцов мгновенно перестал слышать.

Сверкнувший перед глазами красный огонь с черным дымом и страшный удар по барабанным перепонкам – вот что было его первым ощущением от разорвавшейся примерно в полусотне метров мины. Он даже не услышал звук взрыва, а просто почувствовал, как что-то тупо и зло ударило его в грудь. На какой-то миг закружилась голова, ослабли ноги, и он рухнул на холодную землю. Как сквозь вату слышались взрывы и выстрелы, раздавались чьи-то крики и топот. Он силился открыть глаза и не мог. Очнувшись и придя в себя, он удивился тому, что несмотря на боль еще может двигаться. Сильная боль в груди не парализовала тело, давала возможность хоть с трудом, но дышать. Кровь на груди просочилась через шинель и засохла коричневой коркой. Муренцов с трудом нащупал в кармане шинели нетронутый перевязочный пакет. Кривясь от боли, затолкал его под шинель на рану и медленно, отдыхая у каждого дерева, пошел по лесу в сторону тыла, где стояли санитарные машины. Из раны снова начала сочиться кровь. И Муренцов чувствовал, как с каждой каплей крови из тела уходит жизнь.

Навстречу попались немецкие санитары с носилками. Они ловким движением закинули его на носилки и понесли по обочине дороги. Санитары смеялись и разговаривали между собой, но Муренцов не слышал их. Взрывной волной ему повредило барабанные перепонки. Его принесли на полевой санитарный пункт. Подошел человек в окровавленном белом халате. Расстегнул пуговицы шинели, разрезал китель и обмыл рану. Сделал несколько уколов, сделал разрез. Долго ковырялся в ране пинцетом, вытащил осколок. Потом врач зашил рану, смазал рану какой-то вонючей мазью. Санитары забинтовали грудь. Его погрузили в машину с другими ранеными и повезли в медсанбат, расположенный в бывшей школе.

Принесли чистое нижнее белье, переодели и перенесли на койку. Палата была небольшая, квадратная, с дощатым некрашеным полом. В ней стояло шесть коек и пахло лекарствами. Это был новый незнакомый запах, и он уже был не поручик, не военнопленный и не рядовой казачьего эскадрона, а просто немолодой, страшно усталый человек, раненный в грудь. В палате, за стенами и за дверями, стояла тишина, точно ее где-то нарочно поймали и разместили здесь.

Ночью Муренцов потерял сознание, ему сделали еще одну операцию и вытащили маленький осколок, величиной с булавочную головку, который засел рядом с сердцем.