Сначала жили ничего, по-соседски мирно. Поличи за бесценок, за железные топоры из собственной кузни и дрянные ножи-самоделки наменяли у талагайцев дорогих мехов и страшных, длиной с мечи, клыков неведомых зверей. За такую редкую кость, знали поличи, булгарские купцы последние рубахи с себя снимают.

Талагайцы были довольны оружием невиданной крепости, играли железом, как дети малые. Талов вообще было просто обманывать. Скажешь им, например, что такая-то вещь стоит стопку шкур толщиной в ладонь. Они верят, тащат шкуры, меряют, сопя от усердия. Родичи смеялись потом: с такими соседями не пропадешь! Это, паря, не то что оличи или витичи, которые так и норовят собаку за корову продать. С талами и захочешь — не проторгуешься!

Когда поличи только начали ставить избы, располагаясь привычными селениями вдоль неторопливой Лаги, как раньше жили на Илень-реке, талагайцы часто приходили смотреть. Целые ватаги, с женами, с детьми, со своими злыми собаками, похожими на волков и задиравшими пришлых псов, ставили неподалеку легкие чумы. Днями наблюдали незнакомую хлопотливую жизнь. Да и потом приходили, улыбались часто, зыркали по сторонам узкими глазами.

Видно было, что жизнь поличей им тоже в диковинку. Угощались, когда предлагали, но сами на угощение не напрашивались, только садились поблизости от избы и ждали, пока позовут. Могли так днями сидеть, дожидаясь. Особенно полюбилось талам пиво и медовая сурица. Хмельного они раньше не видели, коварства его не знали, честно пили, пока не падали с ног.

Забавный народ! Старейшины талов сами привели своих девок к парням поличей, попросили их дать им семя на развод рода. Талки были грязненькие, но ничего, складные. Потом их забрали обратно.

Охотники талов тоже хотели женщин родичей, хватали их руками, пытались тащить. Но где им, недомеркам, бабы только смеялись. Чуть до свары не дошло. Потом им объяснили, что у поличей так не в обычае. У нас, мол, бабы тоже выбирают, перед кем ноги раздвигать, без их согласия никак нельзя. Талагайцы долго дивились странным обычаям, когда глупую бабу спрашивают наравне с охотником и мужчиной, цокали языками от удивления и крутили головами в мохнатых, островерхих шапках. Но покорились. Польше свар не было, не из-за чего было ссориться…

А теперь, с зимы, как отрезало… Но зима — ладно, зимой, понятно, никому и ни до чего нет дела, нужно беречь огонь в печах да ждать весны. Родичи спокойно готовили товары для мены, предвкушали гостей, потирая руки. Но пришла весна, лето уже наступило, а талы не появляются — ни для торговли, ни просто по любопытному делу. Задумаешься…

* * *

Место, куда она шла, Сельга про себя называла сильным. Лес тут начинал подниматься в гору, идти становилось все тяжелее и тяжелее. Дальше вообще приходилось карабкаться. Там, наверху, высокий холм венчали массивные каменные лбы, наползающие друг на друга. Там и деревья не росли, не решались, видимо, забрасывать семя наверх наперекор ветрам. Только одно дерево, плотный, коренастый дубок, каким-то образом проросло здесь, растопырило среди камней свои ветки и корни, из-под которых старшие ветры и младшие ветровичи злорадно выдували землю. Но корни, протягиваясь дальше, находили себе новую опору, становились все мощнее и разлапистее. Дуб держался и рос наперекор всему. Упорное дерево, любимое древо среброголового Перуна, такое же яростное и стойкое, как сам бог-громовержец.

Вскарабкавшись к знакомому дубу, Сельга для начала поприветствовала его. Обняла ладонями крепкий шершавый ствол, прижалась телом. Он откликнулся, прошелестев листвой, затрепетал под ее руками. Тоже обрадовался.

Скучно ему, конечно, одиноко здесь без товарищей. Сам виноват, попеняла она ему, сам стремился залезть выше всех. Вот так и человек, вдруг подумала она, поднимаясь вверх, стремясь заглянуть еще выше, внезапно в один день обнаруживает, что остался совсем один. Пусто наверху, бесприютно, как этому дубу. Те, кто понимал когда-то, — больше не понимают, а остальные только шушукаются за спиной, боясь заглянуть в глаза и сказать в лицо.

Как она сама… Казалось бы, чего ей еще хотеть? И мужик у нее, и ребенок, и дом. И родичи ее уважают, слушаются, как старейшин не слушают. Называют ее Сельгой-видящей… А все одно, бывает, накатит, как туча, кручина черная. Покажется вдруг — одна она во всей Яви. Пусто кругом. Никто не видит так далеко, как она видит, не с кем разделить мысли и заботы о будущем. Родичи, даже седые, все одно дети малые. Как дети, живут только сегодняшним днем, не зная ни вчера, ни завтра. Теперь, нянькая собственного ребенка, Сельга вдруг почувствовала, что начала лучше понимать их всех. Если сравнивать их, больших, со своим маленьким.

Кутря, суженый… Желанный, горячий, щедрый крепким жилистым телом на ласковую игру. Но иногда зло берет. Он тоже, как ребятенок Любеня, всему рад, всякой малости. Поспал — доволен, поел — хорошо, хмельного хватил — еще лучше, плодородием своим натешился — и рот до ушей. Князь теперь, видишь, стал… Надуется, как тетерев, вышагивающий перед тетерками по ранней весне, и сидит… А дальше что? И где оно, это самое дальше?.. Честно сказать, Сельга порой сама себя не могла понять. Других — да, другие — как на ладони, иногда, кажется, она даже слышит, как скрипят в их головах тугие, неповоротливые мысли. Даже богов и духов можно понять, если вникнуть в их скрытые помыслы и тайные знаки. А себя, оказалось, труднее всего. Все есть, а хочется чего-то еще. Порой словно зуд какой появляется внутри. Словно тянет куда-то, и вдаль, и вверх, и в глубину одновременно. Куда? Зачем? Но, кажется, так и полетела бы птицей, рыбой бы уплыла, убежала из дому, как Арысь-дева, что носится по лесам и долам с волками. Свободно гоняется за ветрами и плодит щенят, как горох… Вот так! Щемит ее что-то, по-другому не скажешь… Советовалась с богами, но даже мудрая, все понимающая по женскому делу богиня Мокошь ничего ей не посоветовала, только, казалось, качала головой долго и укоризненно, как часто делает это старая Мотря, поучая дочь уму-разуму…

Отдыхая после подъема, Сельга постояла немного. С высоты каменных лбов было видно далеко вокруг. Мохнатый лес сверху казался малым, пушистым, словно мох под ногами. Лага-река тянулась сверкающей гладкой лентой, плавно изгибаясь среди лесистых холмов. Тучи сегодня разбрелись кто куда, и Отец-небо радовал глаз чистой лазурью без конца и края. Красива Явь, постарались для людей боги. Или для себя постарались… «С высоты ведь красиво, а кто на высоте живет, кто оттуда вниз смотрит?» — мельком подумала Сельга.

Солнце уже ощутимо припекало камень, но прогреть до нутра пока не могло. Щедрое тепло было еще впереди. Сюда оно приходило позже, чем на Илень. Понятно, в здешние края Лада-весна, приносящая тепло с юга, позже добиралась на своих птицах, дальше лететь, труднее дорога…

Для начала Сельга принесла богам малую жертву. Полоснула по запястью острым свейским ножом и побрызгала вокруг себя свежей кровью. Срезала у себя прядь волос и пустила по ветру, сдув с ладони. Ветер, взметнув подол рубахи и растрепав волосы, показал, что боги приняли жертвы, приготовились слушать.

Пора было начинать. Присев на камень перед обрадованным дубком, Сельга, как учила ее когда-то старая Мотря, не собралась, а словно рассеялась, расплылась мыслями. Представила себя на берегу реки, глядящей на текущую воду. И мысли, ее мысли, все ее чувства, желания и стремления как будто ушли в эту реку, неторопливо уплыли по течению вместе с водой… Огромная, всепоглощающая пустота накрыла ее, словно чашей, подхватила, взяла, вошла в нее и растворила в себе без остатка, как озеро растворяет случайную каплю дождя. Божественная пустота… Тягучее безвременье бессмертной жизни…