отставали и театры. Одним из первых в Москве откликнулся на произошедшие революционные события спектаклями и концертами театр современного искусства «Никольский театр». На его сцене поставили драму из жизни ссыльных и балет «Свободная Россия». На этом балете и побывали Николай с Галиной.

Каждая встреча с Галиной наполняла Николая живой, кипучей энергией, но расставание приносило горькие сомнения: «Вдруг он ей не нравится?» В разлуке Николай боялся одного – прохладности Галины.

Но вновь они виделись, и вновь сияло солнце: солнце ее улыбки, солнце ее смеха, солнце ее ресниц, солнце ее волос!

Все было в этой прекрасной любви, и Николай не мог надышаться своей Галей, Галчонком, Галинушкой…

Как отношения с Галиной не похожи на те мимолетные встречи, которые у него были прежде!

То, что такие мимолетные встречи были у молодого офицера, понятно из воспоминаний его брата Карпа: «…Вспоминаю наши беседы с Николаем, его рассказы о службе в армии, о его похождениях или, вернее, случаях вовлечения в любовные связи – женщинами-московками, так развратно соблазнявшими молодых юнцов-офицеров».

Молодость! Молодость!..

Революционные март и апрель 1917 года, позже названные в народе «медовым месяцем свободы», пронеслись словно во сне. Оказалось, что свобода была воспринята народом как приглашение к вседозволенности и анархии… Праздник богомольного народа – «медовый месяц свободы» быстро превратился в буйство, хулиганство, грабежи, драки и убийства.

Надо сказать, что с началом войны в стране был введен «сухой закон», после чего в деревнях крестьяне стали гнать самогон, а в городах, особенно среди интеллигенции – актеров, художников, певцов, вместо водки в моду вошел кокаин, свободно продававшийся в аптеках в коричневых непрозрачных бутылочках по 1 грамму. Женщины хранили кокаин в пудреницах, мужчины – в портсигарах. Со временем кокаин дошел до армии и флота, особенно распространившись среди солдат запасных полков, стоявших в крупных городах и матросов линейных кораблей, базировавшихся в Гельсингфорсе и Кронштадте. Так что буйство и хулиганство солдатско-матросской массы в первые месяцы революции усугублялись и массовым употреблением кокаина.

По этому поводу А. Ф. Керенский, в свойственной ему театральной манере восклицал: «Неужели Россия дала своему народу свободу, только для того, чтобы… превратиться в армию взбунтовавшихся рабов?»

Николай Лоза недоумевал: «Почему на волю вырвались худшие человеческие инстинкты?» Он чувствовал: тонкий слой культуры смыло «потопом революции». Все сдерживающие людей скрепы – традиции, правила – исчезли. Власть, полиция, суд – испарились.

«А если нет закона, – понимал Николай, – то и моральные нормы словно отменили». Толпа, освобожденная от сдерживающей морали, быстро приобрела звериный облик.

Солдаты, вернувшиеся с фронта, не боялись насилия, не боялись пролития крови. Они все проблемы решали силой. Война высвободила самые разрушительные, худшие инстинкты человека: ожесточение, цинизм, ослепление и ненависть.

Генерал А. Деникин вспоминал: «Я увидел подлинную жизнь и ужаснулся. Прежде всего, разлитая повсюду безбрежная ненависть – и к людям, и к идеям. Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек».

Народ мстил всем подряд… Зинаида Гиппиус записывала в дневнике: «Расхристанные солдаты… Фуражки на затылке, глаза тупые и скучающие… На войну он теперь не пойдет, нет. А побунтовать… это другое дело».

«Почему, – не мог понять прапорщик Н. И. Лоза, – после отречения императора власть в стране исчезла?» Ведь хаос, анархия, да еще в военное время, разрушают экономику, размышлял Николай, рубль обесценился, жизнь стремительно ухудшилась. Все это рождало массовое недовольство новой властью – Временным правительством, которое народ и за власть-то уже не считал. Понятно, что для людей это было невыносимо.

Подувшие с юга теплые ветры принесли весенние дожди. Снег на улицах Москвы быстро сошел, и взору обывателей открылись горы грязи. В воздухе носилась сырость и вонь оттаявшего мусора.

Питирим Сорокин писал об этом: «Вот перемены, произошедшие… за месяц революции. Улицы загажены бумагой, грязью, экскрементами и шелухой семечек подсолнуха. Солдаты и проститутки вызывающе занимаются непотребством…»

Весной 1917 года один из москвичей записал в своем дневнике: «…раньше полиция все же следила за внешним порядком, заставляла дворников и домовладельцев очищать от тающего снега крыши, дворы, тротуары и улицы. А теперь при свободе всякий поступает как хочет. На улицах кучи навоза…».

В мае эти кучи уже порядочно возвышались над уровнем мостовых, поэтому находчивые ораторы взбирались на такую кучу-трибуну и оттуда вещали толпе праздношатающихся обывателей, солдат-дезертиров и кухарок. Толпа такую картину воспринимала вполне естественно, добавляя в мусорную кучу огрызки, шелуху семечек и окурки. Москвич-очевидец вспоминал: «…Улицы не убирают, туалеты не чистят, трамваи не ходят…»

Но хуже всего в городе обстояло дело с вывозом нечистот. До революции это делали специальные ассенизационные обозы, представлявшие собой бочку, запряженную лошадью. Между лошадью и бочкой на телеге на веревочном сиденье восседал золотарь – как называли в Москве ассенизаторов. Сейчас ассенизационных обозов не хватало, в результате чего окраины, особенно те, в которых не было водопровода, стали центрами распространения зловония и острозаразных инфекций. Московские власти уже в апреле 1917 года столкнулись с «угрожающим антисанитарным состоянием Москвы, в особенности окраин и неканализированных владений».

Грязи Москве добавляли не только кучи мусора на улицах, но и «грязные», а порой и страшные слухи. Слухи, появлявшиеся в Петрограде, очень скоро достигали «белокаменной», где распространялись с молниеносной быстротой и терроризировали обывателей.

По Москве распространялись слухи о «черных автомобилях», из которых производились выстрелы, хотя достоверно о выстрелах никто ничего не знал. Ходили слухи о шайке воров-акробатов, которые рано утром по водосточным трубам забирались в квартиры, связывали жильцов и делали свое дело. Эти слухи разносили ретивые журналисты из «Московского листка» и других газетенок, стремящиеся первыми ухватить тему погорячее…

Уличная молва, подхваченная революционным порывом, вносила в психологию обывателя страх и ненависть… Слухи, переплетаясь причудливым образом, во многом определяли поведение и психологию москвичей в те месяцы. Крушение весенних революционных надежд, воспетых «революцией единения и братства», быстро привело к растерянности и апатии…

С 1 мая 1917 года временным командующим Московским военным округом вновь был назначен Н. И. Протопопов, что лихорадило штаб округа, и немногие офицеры понимали происходящие перемены и назначения…

В начале мая 1917 года А. Керенский утвердил «Декларацию прав солдата», которая еще больше усилила развал дисциплины в воинских частях. Прапорщик Н. И. Лоза, читая декларацию, не переставал удивляться: среди восемнадцати пунктов декларации были такие как: пункт 9 «Особые выражения, употребляющиеся как обязательные для ответов одиночных людей и команд вне строя и в строю, как, например, «так точно», «никак нет», «не могу знать», «рады стараться», «здравия желаем»,