А через несколько стремительно промелькнувших лет Адольф Гитлер стоял на столе в переполненной мюнхенской пивной “Хофбройхауз”, готовясь впервые в жизни применить свою чудесную силу.

Большой прокуренный зал был переполнен и нестерпимо вонял пивом, вкус которого Адольф не переносил с детства.

Перед Гитлером выступал коммунист Эрнст Тельман – бодрый, чернобородый, раскрасневшийся толстяк, более часа сотрясавший аляповатые люстры “Хофбройхауза” своим рокочущим басом. Он говорил блестяще, доведя публику до исступления, выкрикнул: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”, сунул в рот два пухлых коротких пальца и грозно-переливчато засвистел, вызвав шквал оваций. Мюнхенцы подхватили его на руки и стали бережно передавать по залу, словно копченый окорок священной свиньи.

Друзья Гитлера – одноногий Рудольф Гесс и маленький черноволосый Альфред Розенберг – подтолкнули Адольфа к столу, но он инстинктивно попятился.

– Адольф, ты должен! – закричал ему в ухо Розенберг.

– Сейчас или никогда! – хрипел Гесс.

Они помогли Гитлеру вскарабкаться на стол. Он выпрямился и огляделся.

На нем был сине-зеленый мундир с белой свастикой на рукаве.

Кругом сидели и толпились эти жирные, потные баварцы в кожаных штанах, столь ненавистные ему, венскому аристократу. От них так несло мочой и пивом, что у Адольфа помутнело в глазах. Он понял, что его сейчас обильно вырвет на этот залитый пивом дубовый стол.

– Ну а ты что нам скажешь, синий глист? – выкрикнул усатый бюргер в шляпе с кисточкой, и зал засмеялся.

Подавив приступ тошноты, Гитлер сглотнул и произнес хриплым слабым голосом:

– Добрый вечер, соотечественники.

Дружный хохот сотряс пивную.

– Вот образ настоящего наци! – пророкотал из своего “красного” угла Тельман, и люстры снова закачались от хохота.

– Наци – свиньи! Наци – свиньи! – стал скандировать краснощекий Тельман, стуча по столу ополовиненной кружкой.

Зал послушно подхватил:

– Наци – свиньи! Наци – свиньи!

Десяток крепких рук вцепились в ораторский стол и принялись встряхивать его в такт реву.

Гитлер зашатался.

Гесс и Розенберг кинулись было на помощь, но быстро получили кружками по головам и повалились на мокрый пол.

Пытаясь сохранить равновесие, Адольф растопырил пальцы рук, собираясь упасть на них. Пальцы согнулись и засветились зеленым.

Зал не сразу заметил это. Но от рук Гитлера пошла незримая волна энергии, пробивающая и отрезвляющая пьяных бюргеров.

Стол перестали трясти, и через пару минут в зале воцарилась мертвая тишина. Раскрыв рты, баварцы смотрели на этого худого парня со светящимися руками. Кто-то громко выпустил газы.

Почувствовав свою силу, Гитлер направил руки на толпу. По кончикам пальцев пробежали синие искры, раздался треск, и десять синих молний, словно когти, впились в потное тело народной массы.

– Кровь и почва, – произнес Гитлер.

– Кровь и почва! – прошептали сотни немецких губ.

Казалось, прошла вечность.

Гитлер опустил руки. Свечение и молнии погасли.

Толпа мгновение оторопело пялилась на него, затем в ней раздались восторженные крики, и волна народного восторга смела Адольфа со стола. Руки немцев подхватили его и стали подбрасывать к прокопченному потолку пивной:

– Кровь и почва! Кровь и почва! Кровь и почва!

Гесс и Розенберг заворочались на полу, подняли свои разбитые головы и, плача, обнялись: победа!

И все те же руки немцев поволокли к выходу злобно плюющегося толстяка Тельмана, и уже не копченым окороком, а мешком с сушеным дерьмом.

– Ну-ка вон отсюда, красная свинья! – прорычал ему в ухо смуглый баварец и крепким пинком навсегда отправил вождя немецких коммунистов за порог “Хофбройхауза”.

Так началось Великое Пробуждение Немецкого Народа…

– Учиться… учиться… нам всем надо у тебя учиться… – бормотал Гитлер, поглаживая Блонди искрами. – Учиться любви и верности.

Фюрер тяжело вздохнул и встряхнул руками.

Свечение пропало.

Собака вздрогнула, взвизгнула и отпрянула в сторону. Отряхнувшись, словно от невидимой воды, она потянулась, зевнула и стала обильно мочиться на мраморный пол.

– Блонди! Мальчик мой! – засмеялся и захлопал в ладоши Гитлер.

Все зааплодировали.

Слуги поспешили к собаке со швабрами.

– Адольф, ты неподражаем! – искренне признался Сталин, обнимая Гитлера. – Даже когда ты трогаешь собак.

– Я многому учусь у животных, – серьезно заметил Гитлер, одним духом опустошая бокал с шампанским.

– Кстати, а где же наша Антанта? – спросил Сталин Надежду.

– Вероятно, с Сисулом.

– Как, ваша собака не с вами? – удивилась Ева. – Друзья, вы невнимательны к братьям нашим меньшим.

– Позовите, немедленно позовите Антанту! – топнул каблуком и тряхнул длинными волосами Гитлер.

Появился Сисул и впустил в зал левретку. Антанта с разбега вспрыгнула на грудь своему хозяину, Сталин подхватил ее. Левретка возбужденно облизала его щеку и впилась нежным, но сильным языком в ноздрю.

– Какая прелесть! – подошла Ева.

– Чудесная собака. – Гитлер погладил беспокойную голову левретки. – Она потомок собак фараонов, не правда ли?

– Грейхаундов? – неуверенно спросил Борман.

– Салюков, – подсказал Сталин, опуская Антанту на пол.

Левретка понеслась по залу. Дог не обратил на нее внимания, зато Негус и Штази слезли со своих подушек и с удовольствием обнюхались с ней.

– Собаки… собачки… это, знаете, господа, как птички Божии! – вдруг громко заговорил доктор Морелль. – С одной стороны, они раздражают, и иногда хочется – за ногу да об стену. Чтоб мозг так и брызнул. А с другой стороны, сожмешь сердце, погладишь собачку, приласкаешь – и сразу в голове такая ясность. Ясность, господа! Как… как… ну… в Мюнхене, когда фён уже кончился и можно снова продуктивно думать.

– Что такое фён? – спросил Хрущев.

– Фён! Вы не знаете фёна? – оживился Морелль, вплотную подходя к графу.

Хрущев вовремя отвернулся, иначе его огромный нос въехал бы в пухлую щеку лейб-доктора.

– Фён! Это ветер с Альп, ветер с юга! – закричал Морелль в ухо графу. – Когда он дует, мозги превращаются в кнедли!

– А что такое кнедли? – спросила Веста.

– Ты вовремя задаешь этот вопрос, дитя мое! – поднял палец Гитлер. – Друзья, мы заговорились. А беседа, как свидетельствовали римляне, всего лишь приправа к еде. Не наоборот. Прошу вас!