— Что-то я Удада давно не видал. Жизнь прошла, как он обещал меня пению обучить.

— Я его год не видела. Из поездки в Тассили он вернулся и отправился в башни свои висячие в Тадрарте. Однако, влюбленность его эта в горы не мешала ему крутиться возле дворца принцессы.

— Ха-ха-ха!

— Все вы вокруг Вау своего кружите, словно мотыльки над огнем, — она бросила на него взгляд украдкой и продолжала: — Принцесса — тот огонь, что всех вас спалит. Глупые вы, совсем девиц Аира не знаете!

— Ха! Знаем мы, что чары они применяют и… знаем мы тоже, что они первыми золото стали использовать в колдовских своих целях.

— Что толку, если ты знаешь да продолжаешь, как все прочие, за процессией их хвостом увиваться?

— Это я-то?!

Воспользовавшись темнотой, она так и засверлила его глазами — взгляд был загадочен. За горами вдали подал свой первый робкий свет полумесяц.

— В преданиях Анги говорится, — сказала Тафават, — что наступит день, когда жители Сахары нарушат данный ими обет. Золото на серебро менять начнут, и горе тем, кто продаст полоску луны за зловредную пыль золотую.

— Луны полоску?

— Да-да. Серебро. Это оно было деньгами в Сахаре спокон веков. Когда погибла Танис и сокрылось царство Сахары, красавица-прародительница наша перебралась и устроилась жить на луне. А оттуда послала она людям частицы тела лунного, чтобы знак им подать, что бессмертна она на самой прекрасной из планет. Серебро — вот священная валюта, потому как от Танис исходит. Цвет у серебра — грустный, словно лунный, словно лики коренных жителей Сахары, грустный, матовый, не то что у золота — сверкающего кокетливо.

Подошва Мусы ступила на острые мелкие камни. Они свернули налево, еще не достигнув гряды холмов вокруг колодца.

— Так что же царство-то? — сказал дервиш. — Куда же царство делось?

— Кто его знает? Может, и не девалось никуда. Говорят, царство Танис — это Вау обетованный.

— A Вау не исчезло?

— Кто знает? Говорят ведь, оно расположено в каком-то краю в Сахаре. Немногие его видали, но они все втайне хранят, никому ничего не скажут. Говорят некоторые, что исчезло оно с тех пор, как был изгнан оттуда султан, наш прародитель. Эти люди утверждают, что сами очевидцы, которые претендуют на то, будто бы они посетили Вау, не входили туда в действительности, а были лишь в городах джиннов.

— А что, неужели городов джиннов в самом деле много?

Она осуждающе взглянула на него, прежде чем ответить:

— Городов бесовских в Сахаре намного больше, чем городов человеческих. Вот, мы с тобой бьемся во врата древнейшей столицы джиннов.

Она принялась бормотать заклинания и молитвы.

Дорога привела их с равнины в овраг, покрытый волнами песка и заваленный высохшими растениями и сучьями, вцепившимися в землю так, словно они и впрямь искали влаги и молили о воде. По этому вади они двинулись на север. Муса увидел фигуру Идкирана, ведущего свою тощую верблюдицу с пастбища домой. Он пересек несчастное вади, пошел на запад, чтобы обойти ухабистое, труднопроходимое предгорье, и добраться-таки до своей пещеры с другой стороны. Слух его ловил звуки мелких камешков, сыпавшихся из-под башмаков и звучавших будто на непонятном языке бамбара. Муса дивился, что это за незнакомец — поет песню или, может, заклятья читает?

Наконец они достигли предгорья.

В спину им лился свет раннего полумесяца, робкий и бледный, он стыдливо подымал свой луч вверх по склону горы. Тафават остановилась возле груды камней. Это было древнее круглое надгробие. Она впала в механический повтор заклятий и призывов. Вокруг царило молчание вечности, Муса еле слышал неясное бормотание Тафават. Она распутала складки своего покрывала и вытащила наружу завернутый в кусок кожи золотой браслет. Взглянула на спутника и прошептала:

— Повторяй за мной, все делай как я…

Он продолжал взирать на нее с полным безразличием. Она присела возле могилы, подняла благоговейно голову к вершине четырехугольной небесной башни. Лучи раннего полумесяца облекали ее половодьем зыбкого света, отчего гора выглядела еще более величественной и таинственной. Она затараторила искусственным голосом:

— Во имя амана[153], что течет в наших жилах.

Она потащила браслет вверх к левому запястью, следуя расположению вен. Муса издал сдавленный смешок, но она испуганным взглядом заставила его замолчать. Вслед за ней он повторил: «Во имя амана, что течет в наших жилах».

— Во имя Аду[154], которым мы дышим…

Она принялась дуть на браслет, а дервиш повторял за ней: «Во имя Аду, которым мы дышим».

— Во имя Амдала[155], из которого сложены тела наши.

Она перенесла браслет к своей груди и пристроила его там. Муса послушно повторил: «Во имя Амдала, из которого сложены тела наши…»

— Во имя Икиди[156], который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах…

Она ударила браслетом сперва себе по зубам, а потом ткнула им по костям левого запястья. Он повторил: «Во имя Икиди, который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах».

Она выкопала маленькую ямку в песке. Положила браслет внутрь и засыпала его сверху землей. После этого она опустила край покрывала себе на глаза и долго читала заклинания. Когда же она поднялась, чтобы проститься с ним и уйти, он воочию увидел следы старости на ее лице — как тогда в первый раз, накануне вечера, когда он вложил ей в руку свой «подарочек».

— Не знал я, что ты колдунья, — произнес он шутливо. — Все жители пещер — колдуны. Ишь ты!

— Не крутись! — оборвала она резко. — Тебе ли еще крутиться!

— Ха-ха-ха…

— Не смейся! Уймись, наконец. В такую-то минуту совсем негоже дервишу ребенка из себя корчить!

Оба они направились на восток, чтобы избежать жилищ непрошеных свидетелей их предприятия, а в лицо им светил окрепший, поднявшийся в небо полумесяц — серебряным, матовым, грустным светом.

Стена окаймила яму колодца — Имситаг закончил свою работу. Слепой глашатай обошел дома и известил всех о желании султана устроить званый пир.

Поутру поднялся ветер — южный волна за волной несла пыль, сухую траву и сучья. Глашатай вышел наружу сразу с первым порывом южного. Опираясь на свой отполированный временем посох, покрытый словно прыщами бугорками от былых ветвей, он пробирался ощупью по поселку — низкорослый, в изношенной одежде с зиявшими тут и там дырками, в которые врывался ветер — она надувалась порою, словно бурдюк тащила его вспять, он раскачивался на ходу и, казалось, вот-вот упадет. Однако глашатаю удавалось удержаться на ногах и он не переставая твердил один и тот же призыв: «Трезвомыслящий среди вас да разбудит беспечного! Внемлющий среди вас да оповестит отсутствующего!..» Ветер заглушал голос, относил призыв к вершинам Идинана, донося его до слуха джиннов. Глашатай повторял свой призыв вновь, без конца, он больше других знал хитрости ветра, ибо знал также правду о незримом соседстве — джинны ведь также приглашались на пир. Воззвание свое он твердил так, чтобы услышала вся округа. Он чувствовал, что надорвал глотку, но дела своего не прекращал — хотелось, чтобы услышали все старики и старухи, которые от немощи почти или совсем оглохли — возраст неумолимо брал свое. Непрерывное пожизненное внимание старики вечной тишины Сахары заложило им со временем уши, заставило позабыть звук голоса человечьего да и саму человеческую речь, которая превратилась для них в нечленораздельные звуки, схожие с жужжанием мух, шумом да гамом. Но он, глашатай, слепой и одинокий, потерявший зрение еще в юности, превосходно знал, что значит молчание — единственная услада в мире. Он знал, что только старики и слепые понимают язык тишины.