— О да! — спохватилась Европа. — Мы собрались поздравить тебя, любимая ба, с твоим совершеннолетием! И отметить это все бешеной тусней!

— Почему с совершеннолетием?! — подняла брови Руфь Аркадьевна.

— Достигнуто совершенство. — Мое предположение вызвало у Веры бурю восторга, излившуюся в виде щипков и поцелуев.

— Он за меня слова исправляет! — Вера выпрыгнула из-за стола. — Он их толкует, переводит и — вообще! А я — сейчас вернусь!

— Сюрприз уготовила, — объяснила Руфь Аркадьевна. — Только от нее и терплю.

— И что же было в той жизни? — поспешил я нарушить возникшее было молчание потому, что было оно мне совсем не на руку.

— В какой «той»? — рассеянная, словно дым над ее сигаретой, спросила именинница.

— В которой конвой был с собаками?

— О, — сказала она. — Это не увлекательно: цинга, вши, этапы. Нас все простили, и мы всех простили, космополиты безродные.

— Вы врач? — сообразил я медленно, но верно.

— Бывший, — нехотя подтвердила Руфь Аркадьевна. — Психиатр, если угодно. Имела когда-то наивность выбрать самую безнадежную профессию: копаться в человеческих мозгах.

— Отчего же безнадежную? — не дал я ей сойти с интересующей меня темы.

— А вот и сюрприз! — крикнула, появляясь с тортом, Вера Аркадьевна.

В том ли была суть сюрприза или более свечей не нашлось, только украшали они торт в количестве шестнадцати.

— Сейчас дуй одним махом! — велела Европа бабушке. — Три, четыре!

Именно «три, четыре» бабушка и задула. Ослабленные постоянным курением легкие большего совершить не смогли.

— Остальные нарочно оставила, — виновато улыбнулась Руфь Аркадьевна. — Темно как-то, вы не находите? Ну что же, итак, день варенья считается открытым. Осталось шампанское открыть.

День рождения мы отмечали долго, и еще бы дольше отмечали, если бы захмелевшую Европу не стало бы, по счастливому стечению обстоятельств, клонить в сон.

— А правда, он хороший?! — смежая веки, бормотала Вера. — Я сейчас немного вздремну тут… А вы тут без меня не очень…

Я перенес Веру на диван, укрыл пледом и вернулся к бодрой еще Руфи Аркадьевне.

— Предупреждаю вас: я — сова! — многозначительно сказала она.

Никаких признаков усталости или желания отправиться на покой она не подавала. Вместо этого подала чай к столу.

— Почему же безнадежную? — продолжил я прерванный давеча разговор о ее профессии.

Казалось, мы понимали друг друга с полуслова, будто не вечер, а годы провели за этим столом.

— Верно, самой надобно быть немного шизофреником, чтобы постичь все глубины и перепады этих заболеваний, — неторопливо пустилась в объяснения Руфь Аркадьевна. — Как назло, с ранних лет я отличалась особенной холодностью и рассудительностью… Мне, как психиатру, позволено так о себе… Ну, да что поделать — родители настаивали. Они видели в психиатрии большое будущее. Ведь такое сумасшествие творилось кругом.

— А, знаете ли, мне интересно, — спросил я, — легко ли симуляцию разоблачить? И возможно ли вообще имитировать безумие?

— Любой ординатор в институте Сербского ответит вам на это, — снисходительно усмехнулась Руфь Аркадьевна.

— Это, надо понимать, ваш ответ! Хорошо же! — возразил я. — Вот вам случай. Мой приятель Журенко «закосил» от армии. Поместили его на обследование в психиатрическую клинику. Помимо трех нормальных ненормальных, еще в палате было десять симулянтов и двое подсадных. Плюс тотальная слежка и постоянные собеседования. Военспецы через неделю отсеяли всех, кроме моего товарища. И вот каким образом. Чтоб чем-то занять пациентов, разрешались в палате так называемые тихие игры. На второй день Журенко записался к начальнику отделения. И поведал ему примерно следующее. «Доктор! — поведал он. — У меня — проблема! Нет, я человек спокойный: кактусов не ем, в окно не сигаю и третий том «Мертвых душ» не пишу! Вообще не понимаю, зачем меня здесь держат!» — «Ну, мы — специалисты, — отвечает военврач-психиатр. — Как-нибудь без вас разберемся», — «Пусть, — огорчается Журенко. — Только пока вы разберетесь, я именно с катушек-то и слечу!» — «Это почему же?» — интересуется врач. «Потому что у нас всякий день играют в шахматы до усера, извините! — возбуждается мой товарищ. — Но когда при мне начинают играть в шахматы — просто бешенство берет! Чувствую, что сейчас встану с постели, да и доской этой по башке как тресну кому-нибудь! Что делать?! Целый день в туалете отсиживаюсь!» И вы не поверите — он ему поверил! Перевел в отдельную палату! А через месяц Андрюху комиссовали. Что скажете?!

— Что ваш товарищ — большой прохвост! — весело рассмеялась Руфь Аркадьевна. — Но и психиатр военный хорош, конечно! А извинить его можно. Нахал выбрал самую верную в его положении линию: симуляцию пассивной паранойи. Да еще объявил себя здоровым, сыграв на слабости врача! Врачи, мальчик, терпеть не могут, когда больные сами ставят себе диагноз.

По чести признаться, меня больше интересовала реакция Руфи Аркадьевны на упоминание о шахматах. К сожалению моему, она или обдуманно обошла эту деталь рассказа, или шахматы для нее действительно ни с чем особенным в жизни связаны не были. «Но нас на квас не купишь!» — сказал я себе и продолжил увлекательную тему:

— Так что же это, Руфь Аркадьевна, за шизофрения эдакая?! С чем ее едят?!

— Да хоть с чем, — постепенно увлекаясь, начала урок Руфь Аркадьевна. — С хлебом, с молоком родной матери, с овсянкой, с хреном, простите старуху за слово крепкое. Например, легкие признаки «аффективной тупости» воспринимаются окружающими как непоколебимое душевное спокойствие. Между тем как это — уже симптом. Или возьмите одаренных людей… Присмотритесь к ним. Как о них верно написал немецкий психиатр Кречмер! Обождите-ка!

Она встала с кресла и открыла книжный шкаф.

— Вот! Полюбуйтесь! — Нужная страница была найдена ею без промедления. — «…Психический аппарат таких людей, их стиль в жизни функционирует, как плохая швейная машинка, которая делает известное количество нежных стежков и затем подпрыгивает… Торжественная изысканность стиля прерывается где-нибудь посреди стиха ужасающей банальностью… Тонкое чувство и абсолютная тупость: самая грязная рубаха наряду с блестящими ногтями!..» Вот ваши, скажем, ногти очень ухоженные. Это похвально.

— Рубашку я поменяю, — пряча руки под стол, сконфузился я. — Рубашка моя вместе с курткой в аварии пострадала.

— Или вот! — пропустив мою ремарку, продолжила цитировать Руфь Аркадьевна. — «…Хаотический беспорядок в комнате, в которой создаются громадные художественные ценности…»

«Кутилину посоветовать надо, — мелькнула у меня мысль, — навести бардак в мастерской! Может, хоть это сподвигнет его к написанию шедевра!»

— «…Такие картины мы встречаем не только как переходную стадию к полному шизофреническому слабоумию, но они могут сохраняться в течение всей жизни как странные черты личности. Здесь сочетаются здравый смысл и нелепость, моральный пафос и банальные прихоти, оригинальные мысли и странные суждения!» — На этом Руфь Аркадьевна захлопнула книгу и наладила в мундштук очередную сигарету.