«Весь день продолжались бесконечные воздушные бои, – записал в тот вечер Кольцов. – В 16:00 республиканский истребитель, оторвавшийся от своей группы, отважно атаковал «Юнкерс». Несколько «Хейнкелей» погнались за ним и серьезно повредили. Летчик выпрыгнул с парашютом и благополучно приземлился на тротуар проспекта Кастельяна. Восторженная толпа на руках понесла смельчака к машине. Через пять минут его доставили в военное министерство. Члены хунты аплодировали и обнимали летчика Пабло Палансара»[464].

19 ноября националисты применили тяжелую артиллерию, и колонна Асенсио нащупала слабое место в обороне республиканцев. В результате националистам удалось переправиться через Мансанарес и закрепиться на плацдарме на факультете архитектуры, в глубине университетского городка. Легионеры и «регуларес» отбивали там яростные атаки XI Интербригады и других подразделений – в этом секторе разгорелись самые упорные бои на всем фронте. Это была настоящая репетиция Сталинграда: легионеры 4-й бандеры и батальон им. Эдгара Андрэ из XI Интербригады дрались за каждое здание.

Карл Ангер писал: «В университетском городке мы упорно сражались на каждую дорожку, каждый дом, каждый этаж, каждый порог. Иногда линия фронта проходила по ценным лабораториям и библиотекам, брустверы складывали из толстых томов «Британской энциклопедии». Нигде фашисты не подходили так близко к Мадриду, как здесь: от Каса-де-Веласкес всего триста-пятьсот метров до ближайшего городского кафе»[465].

В тот день был смертельно ранен в бою Дуррути: он умер следующим утром в полевом госпитале в «Ритце», одновременно с казнью Хосе Антонио Примо де Риверы в Аликанте[466]. Вскоре прошел слух, что в Дуррути стрелял кто-то из его людей, возражавший против суровой дисциплины. Анархисты, желая поддержать боевой дух и из соображений пропаганды, утверждали, что Дуррути погиб от снайперской пули, хотя на самом деле его смерть была случайной: приклад автомата «naranjero», с которым ехал его спутник, застрял в дверце машины, раздался выстрел, пуля попала Дуррути в грудь.

Он был, без сомнения, самым популярным вожаком анархистов. Оставаясь всю жизнь непреклонным бунтарем, Дуррути заслужил репутацию революционного Робин Гуда. Его похороны в Барселоне собрали самое большое в испанской истории количество скорбящих: только в траурной процессии прошло полмиллиона человек. Слава лидера анархистов была так велика, причем не только среди членов его партии, что после его смерти предпринимались попытки доказать, что он находился по другую сторону баррикад. Фаланга утверждала, что он, подобно двум своим братьям, был фалангистом в душе, а коммунисты не сомневались, что он вот-вот примкнет к ним.

После неудачи прорыва националистов 19 ноября Франко изменил стратегию. Он больше не мог рисковать своими лучшими войсками в бесплодных атаках: добиться быстрой победы оказалось гораздо труднее, чем он считал раньше. Теперь, впервые в истории, столичный город стал подвергаться сильной бомбардировке с воздуха и массированным артобстрелам. Бомбили все жилые районы, кроме фешенебельной Саламанки, с целью запугать гражданское население. Итальянская «Aviazione Legionaria» и германское люфтваффе методично экспериментировали с психологической войной, применяя самолеты «Савойя-81» и «Юнкерс-52». Однако бомбежки, вопреки ожиданиям, не сломили дух сопротивления, напротив, только усиливали решимость выстоять. В Лондоне германский поверенный в делах князь Отто фон Бисмарк издевался над страхом британцев перед налетами, говоря: «Вы же видите, как мало вреда они причиняют в Мадриде».

После объявления о том, что район Саламанка пощадят, он заполнился людьми, по улицам стало ни пройти ни проехать. Одновременно ВСТ организовал успешную эвакуацию основных столичных производств в неиспользуемые тоннели мадридского метро. Художник Хосеп Рено, директор Общества изящных искусств, вывез картины из музея Прадо в Валенсию. Бомбардировки разрушили сотни зданий Мадрида, от лачуг до дворца де Лириа, принадлежавшего герцогу Альбе. Альба возлагал ответственность за это на республику, как будто не замечал чудовищности разрушения иностранными бомбардировщиками его столицы; впрочем, Франко уже заявил корреспонденту «Таймс»: «Лучше я разрушу Мадрид, чем отдам его марксистам».

В ту неделю усилилась воздушная война. 13 ноября разразился самый массовый воздушный бой: над проспектом Росалес 14 «фиатов» сражались с 13 «Чато»[467]. На следующий день Миаха приказал не стрелять в летчиков, спускающихся на парашютах. 16 ноября союзники националистов бомбили Прадо, Музей антропологии, Академию изящных искусств Сан-Фернандо, Национальную библиотеку, Музей современного искусства, Археологический музей и Национальный исторический архив, а также больницы: клинику Сан-Карлос, Провинциальный госпиталь, госпиталь Красного Креста. Мальро описал эти налеты в романе «Надежда»[468]. Одна бомба угодила в школу, и фотография с выложенными рядами детскими трупами усилила решимость мадридцев не допустить победу националистов.

Существуют разные оценки количества сброшенных на Мадрид бомб, но из личного военного дневника полковника Вольфрама фон Рихтхофена следует, что только 4 декабря его «Юнкерсы-52» сбросили на город 36 тонн бомб[469]. По сравнению с бомбовыми нагрузками Второй мировой войны, когда один британский «Ланкастер» мог сбросить 10 тонн, это не впечатляет, но эта была первая массовая кампания бомбардировок столичного города с немалым психологическим эффектом. Чилийский поэт Пабло Неруда, лишившийся своего «дома в цветах», выразил чувство гнева, не имеющего никакого отношения к понесенным материальным потерям:

На западной окраине Мадрида продолжались яростные бои. «Утром пришлось туго, – писал французский доброволец Андре Кайат. – Батальон отвели на несколько часов передохнуть. С запада доносилась пальба. Люди говорили и пели на всех европейских языках: в этом было столько братства, что перевода не требовалось никому, хватало чувства». 20 ноября их снова бросили в бой у Малого дворца Монклуа. «Майор Ривьер умер с улыбкой на устах, изящно, как и жил. Ривьер оборонял со 115 добровольцами загородный дом, окруженный вражескими танками. Трижды выжившие шли на прорыв. Наконец арабы подожгли дом. Ривьер прикурил от огня. “Никто никогда не узнает, – сказал он, – что мы сделали”. Через мгновение он был мертв»[471].