Проходящие пехотинцы завидовали плотникам, раскатывающим сосновые бревна.

— Топорники, привет! — доносилось из колонн.

— Тульские есть?

— З Полтавщины нема?

— Кто из Суздали?

— Обские мы, томские, — отбояривался командир отделения. — Вон там, — Григорий махнул на запад, — рязанцы и владимирцы переправу наводят через речушку. Слева от нас алтайцы. Справа новосибирцы.

— Плотненько сибиряков поставили! — крикнул из строя запевала и затянул приятным чистым баритоном:

Рревелла бурря, доождь шшуммел…

Дюжины четыре истомленных молчанием глоток дружно накатили на слякотную дорогу крутую песенную волну:

Во мрракке ммолоньии бблисталлии…

Заугаров, будто дирижерской палочкой, взмахнул топором. Все отделение, кроме Орефия, — не знал слов — подхватили на лету знакомый мотив:

И бесспрерывноо грром грремеел

И веетры в дебряях ббушеваали…

Орефий перестал стучать топором. Заинтересованно вслушивался в рокот слаженного распева. Данила подтягивал слова с выхрипом. Командир — вольно, широкоголосо. Не заглушал остальных, но выделялся душевностью голоса и проникновением в звучную песенную суть. Уходили пехотинцы, запевала уводил на поводу удалую песнь о Ермаке. Подхваченная томичами, алтайцами, новосибирцами, она отсекала на время тягучую фронтовую озабоченность, уводила на берега Оби, Томи, Иртыша, Васюгана. Уводила к родным очагам от огромного непотухающего очага войны.

За Москвой эвон какие просторищи — и все наречено Россией. Много земель за столицей-бастионом. Фашисты давно носами водили, принюхивались к чужим далям. Последней далью для них должна стать подмосковная линия обороны. Земля мирная меряется верстами, на войне — пядями. Бойцы зубами вгрызутся, ногтями вцепятся в каждую отбитую пядь полей, долин и лесов. Давно не спит русская земля спокойным богатырским сном. Мучается бессонницей войны. Страдает от увиденного насилия, от варварского разрушения храмов, изб, мостов, заводов. Истоки мук начались у западной границы. Растеклась фашистская зараза до московской земли. Может быть, зима сорок первого года сделает укорот врагам, откроет светлое начало последовательного разгрома и уничтожения.

Смекалистый, наблюдательный Данила до сей поры никуда не выезжал дальше старинного Томска. Теперь с неистощимым крестьянским любопытством всматривался в перелески, пологие холмы Замосковья. Растирал в пальцах землю убранных полей. Старался отыскать на межах, у дорог полоски недокосов — нигде не видел хлебных колосьев. Склонялись пустые волглые стебли: люди, птицы и мыши с предусмотрительной запасливостью собрали все злаки, не дав им сиротеть под грузным, настороженным небом.

В Москве сибиряк пялил глаза на многоэтажные хоромины, высоко задирал начинающую лысеть голову: дважды соскальзывала на мостовую упрямая пилотка. Повод для ротозейства вызывало многое: широкие витрины с наряженными манекенами, строгие регулировщики движения на оживленных перекрестках, шумные вереницы летящих, гудящих машин. Перед русским мужиком лежал великий стольный град, отмеченный великолепием, силой и звонкой славой. Терзаемый огнем многочисленных пожаров, он вставал на пепелище еще краше, искристее от блеска вызолоченных куполов. При виде расписных церквей, сияющих луковиц под миротворными крестами, невольно тянулась ко лбу рука, сложенная в плотное трехперстье.

В растревоженной войной столице Данила вспомнил родную деревеньку при тракте, свой двор, расторопную жену-говорунью, сыновей. Их сызмальства приучал к конному двору, к привычным тяготам зимнего и летнего извоза. Повзрослеют, тоже станут кормиться с гужа, доставлять повозно на городской базар сено, заготовленное на суходолах. «Надо все запомнить про Москву, — внушал себе солдат. — Расскажу в деревне — ухи развесят». Вдруг темная, страшная мысль наплыла грозовой тучей: ведь на войну привезли — не на смотрины Москвы. Мигом померкло сияние куполов, витрин. Привиделась неминучая быль сорок первого года. На Воронцова чуть не наехал грузовик, плотно заставленный ящиками. Шофер гуднул, резко затормозил. Распахнув дверцу, выплюнув окурок, облаял разиню:

— Лапоть! Шары разуй!

Ошпаренный кипятком слов, Данила прыгнул на тротуар, налетел на женщину с авоськой. Извинился и побрел искать скобяной магазин. Приказано купить гвозди, шарниры. Для командира отделения он расстарается, облетит всю Москву, но достанет.

Теперь у штабной землянки охотно сколачивал дверь, метко нанося удары молотком по ребристым шляпкам гвоздей. В западной стороне гудели самолеты. Доносились глухие разрывы бомб и снарядов дальнобойных орудий. Они хлопушечными выстрелами пролетали над сырой землей, без эха обрывались на открытых пространствах.

Нешуточное скопление боевой техники, передвигаемые на позиции толстогорлые орудия, колонны пехотинцев, автоматчиков, саперов, грандиозное приготовление к штурму настраивали солдата на добрый лад. Красная Армия наверняка опрокинет фашистов, разом покончит с навязанной войной. Думки мужичка-гужевичка разделяли другие ратники из отделения Заугарова. На древней московской земле стояли плотно не только сибиряки — встало плечом к плечу славное воинство страны. Новый век на дрожжах капитала произвел на свет новые орды, умело оболваненные нацистской партией. Эти орды рядом. Немало врагов высмотрели из-под широких ладоней три русских богатыря. Эти пологие холмы слышали ржание коней батыйских насильников. Свист стрел, лязг сабель, вой шрапнели. Раздавалась здесь гнусавая речь наполеоновских зашельцев. Угоняли, разбивали врагов и оставляли за собой, за Русью землю, окропленную кровью и потом. Пахари и воины брали попеременно в руки орало и мечи. Бились яро, чтобы свободно пахать. Пахали, сеяли хлеб, чтобы питаться, крепить силы для новых битв с коварными нашественниками. Они приходили с мечом, от него и погибель свою находили. Ложились костьми не на отчине — во чужой земле. Победно гудели на стойких русских колокольнях оповестительные, звонкопевные колокола.

Перестал ныть Данила: руки, ноги болят, а на войну взяли. Забыл о резях в суставах: боль сердца за судьбу Москвы, за участь народа оборола все недомогания. Примешивалась гнетущая тревога за свою жизнь. Саднящая рана навязывала затяжную бессонницу, давила грузными думами. Представлял жуткую картину боя, нацеленные дула автоматов, наползающие на окопы танки и чувствовал в животе расстройство, как от приема слабительного лекарства.

Уходил на войну, успел подготовить к зиме трое саней. Заменил два полоза. Дугу новую из черемухи выгнул, сбрую подновил. Доведется ли еще понужать лошадок, шагать рядом с возом сена, с мешками зерна. Может, случится так, что война самого перемелет зерниной, порвет последний гуж недолгой жизни. Гадалка пророчила: бойтесь, Воронцовы, жидкости — воды и водки. Кровь тоже жидкость. Долго ли ей вытечь из раны ручейком… Круто задумался мужик. Боек молотка вместо гвоздевой шляпки по ногтю угодил. Затряс ладонью, охладил текучим воздухом сильный ушиб, начинающий наливаться бледной синевой. Спешно расстегнул ширинку, залил палец универсальным лекарством. Никто из солдат не видел молотковой осечки, не посочувствовал. Проглотил ком в горле, застучал потише. Проклятая нещада — война не выходила из горячей головы.