«А потом?» — сказал Оуэн.

«Что — потом?» — спросила Кирстен.

«Вы с Ди Пьеро…»

«Что — мы с Ди Пьеро?»

«Он не… как он себя вел? Он никуда тебя не приглашал, не делал тебе — ну, ты понимаешь — никаких предложений?»

«Ради всего святого, Оуэн, — раздраженно воскликнула Кирстен, — мы же разговаривали в этом чертовом парке, что это тебе в голову пришло?»

«Она ведь с ним тоже спала. С Ди Пьеро. Иногда. Ты думаешь, он в нее влюблен? Как насчет этого?»

«Не знаю, я вынуждена повесить трубку. А то разговор слишком дорого будет стоить».

«А ты думаешь, он ее тоже ненавидит? Не потому ли он и рассказал о ней правду?»

«Я вынуждена повесить трубку, Оуэн», — сказала Кирстен.

«Но Ди Пьеро…»

«Хватит про Ди Пьеро», — сказала Кирстен. На линии раздался щелчок, телефон загудел.

Оуэн конвульсивно вздрагивает и выбирается из своего неглубокого сна, видит, что на часах — пять минут пятого, интересно, почему горит свет, почему он спит в нижнем белье? Резинка трусов врезалась ему в тело и неприятно отсырела.

Я не переживу эту ночь, думает он.

Он мог бы позвонить Линн Фишер — с ней так приятно поболтать, — но вспоминает, что они больше не друзья, что — то ужасное произошло между ними, — почему он всех теряет? Соседи по общежитию избегают его, научный консультант «разочаровался» в нем, рыженькая студентка театрального факультета, посещающая вместе с ним семинар по истории, больше не предлагает выпить вместе кофе в «Пристройке»… «У меня машина сломалась на Дигенском шоссе, — сказал он Линн, на несколько часов опоздав на свидание, — я застрял в этом чертовом Бронксе, пожалуйста, извини, я сейчас не в очень хорошем состоянии для общения, могу я позвонить завтра?» И она, конечно, была само сочувствие. Даже серьезно за него беспокоилась.

Но когда и последующие встречи не состоялись, она разуверилась в привязанности Оуэна Хэллека. И даже в его искренности. Или способности держаться правды.

«У меня тут образовались кое-какие проблемы, — сказал он, — я не могу объяснить по телефону, попытаюсь написать», — сказал он, внезапно устав от необходимости объяснять или необходимости считать, что он должен объяснять сложные изменения своей психики кому-либо, кроме сестры, своей двойняшки. «Но когда я увижу тебя, Оуэн?» — теряя терпение, говорит Линн, и он говорит: «Когда-нибудь», и она говорит: «Когда-нибудь, это когда же?», и он с трудом подавляет зевоту от злости, а кровь вдруг жаркой волной ударяет в низ живота: он догадывается, что причиной тому не Линн Фишер. Она же, видимо, почувствовав его состояние, говорит, и в голосе слышатся слезы: «Тогда пошел ты к черту! Пошел к черту и не смей больше ко мне приставать!»

Вот он и не приставал к ней больше — ни к ней, ни к какой-либо другой знакомой молодой женщине.

Потому, наверное, предполагает он, его так и преследуют эротические видения — в последнее время это стало поистине наваждением, — такие живые и яркие. И такие постыдные.

— Меня не удивляет, что Престон Кролл разочаровал тебя, — говорит Ульрих Мэй. — Манипуляция словом — в противоположность кристально ясному делу — всегда разочаровывает.

— Он был единственный, кто вроде бы сочувствовал моему отцу, — говорит Оуэн. — В прошлом году, в ноябре, он опубликовал большую статью в «Нью рипаблик»… Да и его репутация здесь…

— Его репутация! — восклицает Мэй. — Ты еще узнаешь, как мало весит «репутация» — как мало она значит для нас.

— Никто теперь больше не хочет со мной говорить, — медленно, удивляясь собственным словам, произносит Оуэн. — Тут узы куда крепче, чем я думал. Настоящая сеть, чувствительная и тонкая, как паутина: я позвонил старому другу отца, по имени Сирайт, так его секретарша не соединила меня с ним. Я позвонил ему домой, но к телефону подошла горничная. А потом какой-то мужчина — не знаю кто. Я позвонил этому ничтожеству Бобби Терну — ну, вы знаете: этому журналисту-сплетнику, — так не смог до него добраться. Если я называю свое имя, они не желают со мной говорить, и если называюсь вымышленным именем, тоже не желают со мной говорить.

— Вымышленным именем? Какое же у тебя вымышленное имя?

— Ах, да первое попавшееся. Я просто беру имя из воздуха. С доски для объявлений, с обложки журнала.

— Я спрашиваю просто так, из любопытства. Иногда вымышленное имя многое объясняет. Ты не помнишь? — говорит Мэй с мягкой, ободряющей улыбкой.

— Мое имя ничего никому не объяснит, — рассеянно произносит Оуэн, почесывая подбородок. — Оно лишь обнаружит… известную скудость воображения.

— А все-таки?..

— Право, не помню. По-моему, Браун. Уильям Браун.

Ульрих Мэй критически осмысливает услышанное.

— «Уильям Браун», — произносит он, как бы опробуя это имя. — Да, по-моему, ты прав, Оуэн, известная скудость воображения. Это имя не вызывает у меня сколько — нибудь существенных ассоциаций.

Престон Кролл помешивал узловатым пальцем кубики льда в своем стакане и говорил быстро, порой сливая слова, о том, что Оуэн знал, и о том, что знал лишь наполовину или мог предполагать, исходя из своих изысканий. Пакет «Ай да курица!» был набит такого рода данными. Информация, позволяющая обвинить медные компании в заговоре, скандальное участие Америки в свержении Альенде, Никсон и Киссинджер и вероятность приказов об убийстве, недавняя смерть бывшего посла Альенде в Вашингтоне Летельера и молодой пары по фамилии Науман, чьи тела, избитые дубинками и превращенные в «кровавое месиво», были обнаружены в мексиканской деревне на океане, близ Масатлана… Оуэн вежливо слушал, стараясь не ерзать. Прервать Кролла или хотя бы направить гневный поток его слов в определенное русло было бы крайне трудно.

Оуэн спросил его про этого человека, который якобы был посредником, — про Тома Гаста.

— Гаст, — презрительно произнес Кролл, — Гаст — дружок Ди Пьеро, они оба скрылись.

— Ди Пьеро никуда не скрывался, — возразил Оуэн. — Он живет в Нью-Йорке.

— Гаста купили по всем правилам — вовсе не за то, что он делал, а за то, что выступил ширмой. Он сейчас в Женеве. Или в Риме.

— Но кто он все-таки, этот Гаст? — спросил Оуэн, окончательно запутавшись. — Кто-то сказал, что это просто имя… что человека такого нет…

— У Гаста диплом университета Фордэм по правоведению, он учился на курсах ФБР в Луизиане и был направлен в Бюро Западного побережья, где прослужил некоторое время… потом ушел оттуда. Я беседовал с ним в шестидесятых годах — я тогда писал серию статей о ФБР, может быть, ты помнишь, разоблачая не столько их тактику, сколько идиотизм — их полнейший, не укладывающийся в голове, невероятный идиотизм. Ты, возможно, помнишь. Было шесть статей, их опубликовали в местной газете, которая утверждала, будто ее распространяют по всей стране, — с горечью сказал Кролл, — не стану называть ее — мы оба знаем, словом, статьи появились и вызвали большой переполох, ходили даже слухи насчет Пулитцеровской премии автору… но газета отвернулась от меня, предала меня — не стану докучать тебе деталями. Вот тогда я и знал Гаста.