Ответа ждать не от кого, да мы уже и не пытаемся спрашивать. Будь что будет.

В Иркутск приехали рано утром.

С вокзала в тюрьму повезли на открытой грузовой машине в сопровождении двух конвоиров. Один из них в кабине шофёра, а другой — вместе с нами, стоит в кузове у самой кабины. Все пятьдесят шесть арестантов сидят лицом к нему. Всякая попытка встать исключена, так как сегодня, как и всегда, сидим на коленях друг у друга.

Привезли на тюремный двор. После традиционной переклички по формулярам и обыска нас шестерых, отдельно от остальных, повели по длинным коридорам и втолкнули в узкую и длинную камеру без нар и стола.

* * *

На полу, вплотную друг к другу, кроме нас — сто семьдесят человек. Шум, крики, смех, плач на какое-то мгновение, необходимое для оценки вошедших, замолкли, чтобы уже через минуту вспыхнуть с удвоенной силой.

Мы очутились в камере для несовершеннолетних преступников. Как галчата они окружили нас.

— Дяденька, дай хлеба, хлебца дай!

Многие смотрят исподлобья на нас и с неприкрытым любопытством на наши мешки, узлы, одежду. Они уже предвкушают наслаждение расправы с нами, с явным нетерпением ожидая откуда-то сигнала. Возглавляет эту галдящую и непрерывно перемещающуюся по камере детвору «воспитатель», назначенный администрацией тюрьмы. Это много испытавший и повидавший в своей жизни «хорошего», когда удавалось «сухое или мокрое» дело, и «плохого», когда приходилось расплачиваться за это «хорошее». А расплачивался он не раз. За его плечами много судимостей и приговоров. Шрамы на щеке и голове красноречиво говорят о его неспокойной жизни. Правый глаз дёргается, руки трясутся, рот непослушно кривится в неприятной гримасе, о чём он хорошо знает и чего не может избежать. Он прикрывает рот рукой, но скрыть недостаток не может.

Всё его тело — грудь, руки, ноги, спина и плечи — покрыты многочисленной и крайне разнообразной татуировкой. Тут и сентиментальные надписи «помни мать свою» и целые «художественные» полотна, среди которых сердце, пронзённое стрелой, орёл, парящий на широкой груди, меч, разящий что-то, напоминающее дракона, какие-то имена, якоря и спасательные круги. Даже все десять пальцев на руках имеют «наколки».

— Эй, фашисты, у кого есть табак?! Передайте сюда, через огольцов! — безразлично, без всяких интонаций, изрёк он свою первую фразу-приветствие.

И десятка полтора «пацанов», поняв его слова как сигнал, сразу же уцепились за наши узелки. Кто-то, кажется, Алиев, двоих из них оттолкнул. Оба обиженные, неестественно громко, но явно не от боли, заревели.

«Воспитатель», мгновенно очутившись на ногах, рванул узелок из рук Алиева и бросил в гущу малолеток.

— Огольцов не тронь, а то, б… буду, глаза выколю! — и растопыренными указательным и средним пальцами норовит попасть в глаза растерявшемуся Алиеву. Но не растерялся Манохин. Загораживая собой Алиева, он отводит руку «воспитателя» со словами:

— Да ты не ори! Что, шибко блатной?! Ты сперва спроси, кто мы, а потом будешь качать права! Таких как ты «законников» мы уже видели немало! Ты ж сука, б… буду, — и, не передыхая, — бросает небрежно, — Семафора помнишь, или память отшибло?!

Вопрос с магическим словом «семафор», как ушат холодной воды охлаждает буйную голову «законника».

— А ну-ка, шпана, отойди, дай поговорить с людьми!

Брошенная фраза, что он хочет говорить с людьми, отрезвляюще действует на малолеток. Они уже привыкли к тому, что «людьми» «законник» называет далеко не всех и не каждого.

Ребята присмирели, занялись своими повседневными делами — картами, содержимым растерзанного узелка Алиева, какой-то игрой «отгадай», массажем старших по возрасту, наколками.

«Воспитатель», заинтригованный «Семафором», с живым интересом расспрашивает, где видели, что с ним. Попутно узнаёт о Вологде, Соловках, Вятке, Норильске, Красноярске, Воркуте, Киеве, Харькове… Собственно, не о самих местах, а о наших встречах в тюрьмах этих городов с «корешами». Перед ним уже не просто «фашисты», «фраера» вчерашнего улова, а люди, видавшие виды и сотни таких, как он. А когда узнал, что «Семафор» «скурвился» и работает комендантом одного лагпункта в Норильске, а «Косой» с «Карзубым» получили лагерный срок за саботаж, а «Мамочка» потерял обе ступни, отморозив их при неудачном побеге, «Полтора Ивана» (это кличка «воспитателя») буквально на глазах преображается. Он сбрасывает со своей личины повелительно-презрительный тон, он гарантирует, что «пацаны» нас не тронут. Он покровительственно обещает, что нас ник то не обидит.

Ну, что ж. Это уже неплохо. Однако командируем одного из нас на коридор для сдачи наличных денег надзирателю под квитанцию.

«Полтора Ивана» догадывается, что мы не без денег и его перевоплощение — просто маскировка, предусматривающая наступление против «фраеров», прошедших огонь и воду, не лобовой атакой, конец которой мог быть и печальным, а хитростью. Лобовая атака может натолкнуться на ответный удар шестерых, но ночная атака на спящих со стороны «на-тыренных» малолеток может окончиться переходом наших денег в его карман, а он сам останется в стороне.

Первая же ночь показала, что не без оснований прибегли мы к сдаче денег. Все наши узелки, мешки, карманы были ловко разрезаны и их содержимое — мыло, бумага, карандаши, табак, спички, письма, фотокарточки — исчезли бесследно. Исчезло у Койраха бельё — рубаха, тёплые носки.

Утром «Полтора Ивана», ловко разыграв возмущение по поводу случившегося, со словами: «Что с них возьмёшь, малолетки?!» — объявил «шмон», предоставив нам самим возможность искать. Обыск, как и следовало ожидать, конечно, ни к чему ни привёл.

Мы не жаловались и не просили перевести нас в другую камеру. Бесполезность каких-либо жалоб была нам хорошо известна.

В «неспокойные» камеры тюрьмы администрация, как правило, подсаживала людей с «сидорами» — мешками с продуктами и домашними вещами, чтобы хоть на время отвлечь «бедную» камеру от криков «даёшь хлеба и прокурора».

Почему бросили именно нас в эту камеру, объяснить не берусь. Мешки и узелки наши в основном были пустыми и не представляли такого интереса, как «сидоры» с салом, маслом, яйцами, домашними пирогами.

Пропавшая одежда, часть табака, письма были через несколько дней нам возвращены при обстоятельствах, несколько удививших нас. Возвращение украденного было проявлением благодарности за хорошие «рОманы».

Убедившись не на словах, а на деле, что «законы» тюрьмы нам известны, а в узлах и мешках больше ничего нет, мы перестали интересовать камеру как объект, который надо чему-нибудь учить и как объект, у которого можно чем-то поживиться. Нас это вполне устраивало.

За шесть дней, проведённых в этой камере, мы столкнулись с самой большой несправедливостью на свете. Сто семьдесят малолеток-детей оказались в руках авантюриста, вора с «мокрыми» делами за плечами.