— Не успел я… Понимаешь, я хотел ей все про себя… по-честному. И признался, что не курсант. А она как взвилась!.. «Ты, — говорит, — такое же трепло, как все остальные. Пустая, — говорит, — и никому не нужная личность! Я тебе верила, а ты… ты вероломно эксплуатировал мое доверие…» Ну, может, не совсем так, но в этом смысле. И бегом от меня. Прыгнула в трамвай…

— А теперь лежит и воет, — со сдержанным злорадством сообщил Генчик. — Ладно, пойду.

— Куда?

— Такое мое дело: склеивать ваши разбитые сердца… А ты сиди тут и не вздумай топиться с горя. А то знаю я вас, влюбленных…

— Все равно она меня больше видеть не захочет.

— Потерпи до завтра… В крайнем случае, если очень страдаешь, сочиняй пока стихи про несчастную любовь…

— Издеваешься? — жалобно сказал Петя.

— Да ничуточки! Просто поэтам страдания иногда полезны. Это мне Ленка говорила, когда про Лермонтова учила для экзамена… Может, и тебя когда-нибудь будут изучать в школе.

— Иди ты… — сказал Петя. С грустью, но и с капелькой надежды. Не в том смысле, что будут изучать, а что Генчик устроит примирение.

— Иду, — хмыкнул Генчик. Похлопал Петю по крепкому полосатому плечу, сунул под резинку на поясе газету и пошел. Домой. А по дороге думал о странностях любви, которая так осложняет людям жизнь. А что, если и он, Генчик, попадется когда-нибудь в эти сети? Чем черт не шутит! Вот ведь вспоминается почему-то чуть ли не каждый день та девчонка, что живет в доме над оврагом.

И она словно отозвалась на его мысли:

— Эй, Чайник!

3

Генчик не обиделся. Обрадовался.

— Если я Чайник, ты Поварешка!

Она тоже не обиделась:

— Здравствуй!

— Привет!

— Я иду и вижу: кто-то знакомый шагает, синий с горошками.

— А я нарочно это рубашку не снимаю. Чтобы ты издалека разглядела!

Это была такая отчаянная правда, что, конечно же, звучало как шутка.

— Нога-то все еще не вылечилась? — Девочка посмотрела на бинт.

— Это не для лечения! Просто способ, чтобы тетки в трамвае с места не сгоняли!

— Какой ты находчивый! — Не поймешь, с подковыркой она это или с уважением. Наверно, с тем и с другим.

— Ага, я такой! — дерзко согласился Генчик. И вдруг опять засмущался. Завздыхал, глядя в сторону.

— А почему не заходишь? — совсем по-свойски спросила девочка. — Обещал ведь…

— Да все как-то… времени нету.

— Значит, уже не хочешь летать с берега?

— Но там же колючки!

— Да нет никаких колючек! Ты разве не слышал? На той неделе на откос летающая тарелка хлопнулась! А когда улетела — на склоне ни одной травинки. Чистая глина и песок!

— Вот это да!

— Конечно «да»! Я там уже сто раз прыгала… Хочешь?

— Я… хочу!

Девочка взяла Генчика за руку. И он сразу перестал стесняться. И они побежали сперва по Кузнечной, потом через дамбу и вниз по Кошачьему переулку. Желто-малиновое платьице девочки трепетало, как маленький костер.

Скорей, скорей… И — ура! Радость полета, счастливое замирание в груди!..

Девочку звали по-мальчишечьи — Саша. И этим она еще больше понравилась Генчику.

Они раз пять прыгнули с откоса. Потом покачались у нее во дворе на больших качелях. Затем Саша показала коллекцию пластмассовых африканских зверей (такое у нее было увлечение), а Генчик рассказал про город и пружинчиков. Чуть не начал говорить и про капитана Сундуккера, но спохватился: может быть, это нельзя. Ведь капитан — не его тайна, а Зои Ипполитовны.

После этого они еще несколько раз прыгнули с откоса — несмотря на то что глина была влажная после дождика и прилипала к ногам и одежде.

— Ох и перемазались мы, — сокрушалась Саша, очищая Генчика сзади.

— Ничего, глина сама осыплется, когда высохнет… Плохо только, что в глине какие-то твердые крошки, раньше их не было.

— Это не крошки! Посмотри, это шарики такие, оплавленные! Я же говорю, здесь посадка летающей тарелки была, от нее они и остались! Такие же шарики находят, где Тунгусский метеорит грохнулся, я читала…

Генчик взял в ладонь смесь влажной глины и песка. И правда, в ней попадались гладкие, будто из черного стекла, шарики. Величиной с крупную дробину!

— Ух ты! Мне такие и нужны!

Генчик набрал столько «боеприпасов», что шорты поехали вниз от тяжести в карманах. Генчик подхватил их, поправил под резинкой газету и вспомнил:

— Пора домой. У моей сестры душевная травма, надо лечить…

— Несчастная любовь? — с пониманием спросила Саша.

— Вот именно.

— Тогда иди… Придешь еще?

— Обязательно!

Елена уже не ревела, сердито возилась на кухне с посудой.

— Припудри нос. Он у тебя как стручковый перец.

— Сам ты… стручок недозрелый. Убирайся.

— Пожалуйста… Между прочим, я был у Пети.

— Катись со своим Петей… Оба трепачи бессовестные…

— Ты все-таки совершенно неисправимая дура, — грустно сообщил Генчик. — Прямо как в глупой кинокомедии. Вместо того чтобы нормально поговорить с человеком, разобраться спокойно, сразу истерика. Что за безмозглые курицы эти старшие сестры…

— Иди отсюда, пока не получил теркой по загривку!

— Лучше сядь на нее и успокойся.

— Ты такой же болтун, как твой друг Петенька.

— Да не болтун он! Бестолковая… Думаешь, почему он тебе эти истории рассказывал? Понравиться хотел? Больно ему это надо! Тут совсем другое… Это знаешь как называется?

— Бессовестное вранье, вот как!

— Никакое не бессовестное! Наоборот!.. У него это плод творческой фантазии, вот! Потому что он писатель!

— Че-во? — Елена уронила в кастрюлю с водой дюжину ложек.

— Да! Его, может, потом будут в институтах изучать! Как Пушкина и Лермонтова! И Горького! А ты будешь локти грызть… что проглядела такого жениха… — Он увернулся (вот они, настоящие-то летающие тарелки!) и прыгнул за дверь. Захлопнул, потом опять приоткрыл.

Елена заметала в совок осколки.

Генчик сунул в дверную щель газету.

— Почитай, а потом уж бей посуду… — И ушел заниматься пистолетом.

Шарики были — ну как по заказу.

Генчик пальнул из окна по спичечному коробку, что валялся на тропинке у калитки. Коробок взвился в воздух!

Ну и ну! Генчик и раньше стрелял метко, но сейчас получился просто чемпионский выстрел. Ведь до цели метров двадцать, и к тому же Генчик вскинул пистолет почти не целясь.