Паскевич и сам убедился наконец, что брожение, господствовавшее в Чечне, и в особенности соединение мирных и немирных аулов в одном общем набеге, отзывалось уже достаточной для нас опасностью, а потому разрешил Вельяминову, когда потребуют обстоятельства, не только подать помощь карабулакам, но и сделать частную экспедицию для наказания самих чеченцев.

Вельяминов начал с того, что наложил свою тяжелую руку на мирные надтеречные аулы, без участия которых не могло производиться никаких вторжений в наши пределы. Он потребовал от них деятельной кордонной службы, бдительности и карал за каждый прорыв неприятельской партии. Случилось, например, что в темную сентябрьскую ночь чеченцы угнали десять штук рогатого скота из станицы Червленной, – и Вельяминов тотчас приказал отобрать от жителей двух деревень, Брагуны и Новый Юрт, мимо которых прошла партия, тоже десять штук скота и возвратить его казакам. В другой раз чеченцы отбили в Ногайской степи косяк лошадей – и Брагуны опять поплатились точно таким же количеством голов, какое угнали чеченцы. Всякое воровство, всякий грабеж на линии отзывался на мирных немедленным возмездием, а были случаи, когда Вельяминов привлекал к ответственности и самих владельцев. Однажды казаки заложили секрет в каюке, выдвинутом на середину Терека, и подстерегли шестерых абреков, переправлявшихся на нашу сторону. Залп с каюка положил одного чеченца на месте, но казаки не успели захватить тело, потому что каюк сел на мель, а горцы, воспользовавшись этим, вытащили труп из воды и взяли с собой. Дело происходило на глазах мирного пикета, который по ту сторону Терека занимали в ту ночь жители Нового Юрта. Казаки кричали с каюка, чтобы они ловили чеченцев, но пикет не сделал к этому ни малейшей попытки. На другой день, когда от новоюртовцев потребовали ответа, почему они, находясь в таком близком расстоянии, не дали помощи и не отбили у хищников тела убитого, они отвечали, что сами ожидали нападения и потому не решились бежать на выстрелы. Вельяминов потребовал в Грозную владельца аула Шах-Гирея и засадил его в каземат. «По моему мнению, – писал он Эмануэлю, – за подобное поведение полезно владельцев не только подвергать строгому аресту, но, смотря по важности происшествия, можно иногда и владения лишить, ибо подобное поведение есть истинная измена».

Мы увидим впоследствии, что тяжелое положение надтеречных аулов, вечно стоявших между двумя огнями, улучшилось только лишь тогда, когда в сороковых годах заложена была Сунженская линия, совершенно отгородившая эти аулы от их немирных собратий.

Другое положение дел помнил на линии генерал Вельяминов. Принадлежа к числу тех людей, которые всецело приносили свою жизнь на пользу отечества, он и в отношении других требовал того же самопожертвования, которое считал нормальным в каждом человеке, и из подобных взглядов не исключал даже горцев, принявших покорность. Вот почему он не хотел разыскивать причины, которые заставляли мирных уклоняться, так или иначе, от исполнения долга, а требовал от них того, чего должен был потребовать по своему характеру, – безусловной верности. В этом убеждении он находил необходимым не выжидать уже исполнения общего плана Паскевича, а тушить пожар там, где он начинался. Он хотел показать и немирным чеченцам, говоря восточным изречением, «что у человека не должно быть двух языков и двух сердец» и что шатание между Кази-муллой и русским правительством может им дорого стоить.

Таким образом, экспедиция была им решена, и войска получили приказание готовиться к походу.

Стремясь обеспечить успех, Вельяминов нашел необходимым обратиться к услугам опытного вожака-лазутчика, которому мог бы доверить свои сокровенные планы. Но так как ни одного чеченца он не допускал к себе, то выбор его остановился на уряднике Моздокского казачьего полка Семене Атарщикове – личности, прошедшей не бесследно в укладе быта нашего линейного казачества. Это был человек известный на левом фланге всем, от мала до велика, – человек, соединявший в себе все достоинства и все недостатки типа, созданного самой жизнью казака-порубежника. Смолоду он имел много кунаков среди немирных чеченцев, якшался с ними, вместе ездил отбивать ногайские табуны, переправлял во время чумы бурки на русскую сторону, вел ожесточенную войну с карантинной стражей, и за свои деяния ему не раз доводилось прогуливаться по «зеленой улице». Однажды за какую-то чересчур уже крупную шалость, которая в глазах начальства показалась просто изменой, ему пришлось пройти сквозь строй через тысячу человек четыре раза. Но Семен Атарщиков, с его железной натурой, выдержал и это испытание. Быть может, другому давно бы уже быть на виселице, но Атарщикова спасала необыкновенная храбрость, удаль, сметливость и, наконец, та безусловная готовность, с которой он в равной степени бросался и на дурное, и на хорошее рыцарское дело. Когда в критические минуты жизни ему грозила петля, он выкупал свою голову, привозя с гор головы каких-нибудь известных разбойников, или оказывал услугу в качестве проводника, так как при своих опасных поездках изучил Чечню лучше любого чеченца. Вот этого-то человека приблизил к себе Вельяминов, доверил ему то, чего не доверял самым близким людям, и Атарщиков провел его отряд из конца в конец, предохранив от потерь и всяких случайностей.

В декабре 1830 года положение дел в Чечне представлялось в следующем виде.

Не решенная борьба Астемира с карабулаками, державшая обе стороны в напряженном состоянии, продолжала волновать народ близкой междоусобицей, которая при развивающемся в стране религиозном брожении могла быть для нас крайне опасной. Сам Астемир утвердился в одном селении, Дзулгай-Юрт, невдалеке от Грозной, и отсюда производил свои опустошительные набеги на карабулаков. Обстоятельства усложнялись еще появлением известного Ших-Абдуллы, поселившегося также невдалеке от Грозной и, видимо, старавшегося возжечь среди населения Малой Чечни тот же религиозный пожар, которым несомненно была уже объята Большая. С ним прибыло десять помощников-шихов. Все это были аскеты, суровые представители тариката, для которых вся цель жизни заключалась только в посте и молитве. И действительно, придя в незнакомую им дикую чеченскую землю без всякого оружия, с одним Кораном в руках, они избрали себе место в дремучих лесах по берегам речки Рошни, вырыли там землянки и стали разносить из них «глаголы вечного Бога» по всем окрестным селениям. На чеченский народ, склонный и без того к суевериям, ничто не могло подействовать так сильно, как окружавшая их таинственность. Вековые темные леса, занесенные снеговыми сугробами, бедные подземелья, напоминавшие скорее логовище дикого зверя, чем подобие человеческого жилья, и посреди всего этого суровые, вечно молящиеся азреты – вот та картина, которая заставляла народ тысячами стекаться на поклонение к этим убогим землянкам. Зато какими заманчивыми, светлыми красками святые отшельники рисовали перед слушателями блаженства загробной жизни, где ожидали правоверных прекрасные гурии, где уготованы были для них все наслаждения! И чтобы достигнуть этого, требовалось не суровое подвижничество, которое не всякий мог снести на своих раменах, а привычная, знакомая народу война с ненавистными русскими…

Понятно, до какой степени все это разжигало народные страсти. Вскоре вся Малая Чечня заколебалась; в каждом селении народ подразделялся на две партии, из которых одна смело и запальчиво стала заявлять себя сторонницей шариата. Вельяминов увидел, что если оставить дело в таком положении до весны, когда вековые леса Чеченской плоскости оденутся листвой и экспедиции станут для нас гибельны, – то можно потерять и тот остаток народа, который мы еще имели основание считать до известной степени на нашей стороне. Из числа этих сторонников главную роль играл Бей-Булат, к которому Вельяминов относился, однако же, с большим недоверием. Бей-Булат чувствовал на себе строгий, испытующий взгляд этого человека, и, чтобы рассеять собиравшиеся тучи, сам отправился в Грозную. Он старался уверить Вельяминова, что со времени возвращения своего в Чечню всячески удерживал чеченцев от вторжений в наши границы и что кроме одного случайного нападения в Ханкальском ущелье они были покойны. Бей-Булат предлагал дать в аманаты даже своего единственного сына, но просил не обвинять его в случае обыкновенных разбоев, так как за весь чеченский народ поручиться нельзя. В подарок Вельяминову он привез с собой турецкое ружье, богато испещренное кораллами, которое просил его принять на память. Вельяминов принял, потому что поднесение подарков не представляло собой в то время какого-либо исключительного случая, а практиковалось на Востоке как деяние, входившее в число соответственных жизненных адатов. Разрешив Бей-Булату отправиться к Паскевичу, который находился тогда в Пятигорске, Вельяминов относительно этого ружья писал между прочим фельдмаршалу: «Для собирателей антиков оно может представлять еще какую-нибудь цену, но для меня ни на что неудобно. Со всем тем я считаю неприличным в теперешних обстоятельствах не принять его в подарок, во-первых, потому, что это было бы оскорбительно для Бей-Булата, а во-вторых, недоверчивость его оттого увеличилась бы. На обратном пути его нужно бы было отблагодарить, но у меня на сей раз нет никакой собственной вещи, которая была бы на это и прилична, а потому не позволите ли одарить его золотыми часами, находящимися в числе экстраординарных вещей».