Дадымов погиб, как известно, в деле под Тлямовым аулом 18 августа 1825 года. Дело было очень жаркое; орудия переходили из рук в руки. И вот в один из таких моментов, когда пример начальника решает участь битвы, Дадымов врезался в толпы неприятеля и был изрублен. Казаки бросились выручать его, но было уже поздно: он вынесен был из боя покрытый смертельными ранами и на руках своих казаков скончался. Красивое лицо его было так обезображено ударами шашек, что его не решились показать семейству, и жена видела только гроб, в котором проносили его на кладбище.

Набег Джембулата 17 января был последним крупным военным происшествием на линии. Одиночное появление хищников в наших пределах продолжалось по-прежнему, но открытая вражда горцев ничем особенным о себе не заявляла; о ней можно бы было совершенно забыть, если бы в начале 1827 года спокойствие не нарушилось двумя событиями, о которых в летописях края сохранились воспоминания. Одно из них, таинственное, загадочное, случилось в первых числах апреля, в те неустановившиеся дни, когда зима еще не решается покинуть землю, а весна приближается робко, медленными шагами. В такое-то непогодное время в окрестностях Бекешевской станицы появилась партия. Прекрасно вооруженная, одетая в кольчуги и шлемы, двигавшаяся медленно и стройно, она казалась видением Средних веков. Кто ею предводительствовал, куда направлялась она, какая была у нее цель? – осталось неизвестным. Партия была открыта на правом берегу Кубани. Но пока казаки со всех окрестных постов и станиц скакали на тревогу, она так же таинственно исчезла, как неожиданно и появилась. Ногайцы, сидевшие аулами на том берегу реки, видели, однако же, как партия, перейдя обратно Кубань, потянулась в лес, начинавший одеваться свежей листвой. Казаки пустились в погоню. Ночь, и без того темная, в лесу казалась еще темнее; снег пополам с дождем слепил глаза и затруднял преследование. Иногда казакам казалось, что они окружали таинственного неприятеля, но когда пары сближались, в кругу никого не оказывалось. Так никому и не удалось даже увидеть загадочных всадников. И если бы присутствие их не обнаруживали ружейные выстрелы, от которых время от времени падали казаки, их действительно можно бы было принять за видение. Не только лазутчики, но даже сам известный ногайский батыр Генартук Лафишев, участвовавший в погоне вместе с казаками, не мог узнать, даже впоследствии, были ли то абадзехи, темиргоевцы или беглые кабардинцы.

Другое происшествие, также довольно загадочное, случилось три недели спустя, в окрестностях той же Бекешевской станицы. На поезд генеральши Корсаковой, направлявшейся в своем старомодном дормезе[174] к Пятигорским Минеральным Водам, сделано было нападение. Повар и камердинер генеральши, ехавшие впереди в особом экипаже, были убиты; кучер, лошади и дорожные сундуки исчезли бесследно. Генеральшу конвоировала целая сотня казаков, но замечательно, что ни в этой сотне, скакавшей за дормезом, ни на соседних постах – нигде не слыхали выстрелов; пикеты спокойно оставались на местах, точно на большой дороге не происходило ничего особенного; даже о самом происшествии узнали только тогда, когда передние казаки наткнулись на два трупа, брошенные поперек дороги. Тотчас дали знать в Бекешевскую станицу; оттуда выехала новая сотня, но и она никого и ничего не открыла. Эта последняя тревога и несколько мелких предшествовавших ей случаев, бывших вдали от передовой линии и даже в окрестностях самого Ставрополя, побудили нового начальника линии генерала Эмануэля приступить к обозрению края. Результатом этой поездки явился проект о новом устройстве кордонной линии, сущность которого заключалась в следующем: Эмануэль предполагал оставить передовую линию по Кубани так, как она есть, а дальше вести ее через Большую Кабарду до Минарета. Минарет соединить кратчайшим путем с Назраном, а оттуда по Сунже и Сулаку выйти к Каспийскому морю. Таким образом, все староказачьи поселения, раскинутые по Тереку, обращались уже во вторую, или резервную, линию.

Такую же вторую линию Эмануэль предполагал образовать и за Кубанью, где лежали обширные, никем не охраняемые пространства, представлявшие горцам свободный доступ к нашим мирным селениям. Страх вражеских нашествий отражался на жителях, лишенных даже права под карой суровых законов носить оружие, так сильно, что часто по одним ложным слухам о вторжении горцев целые деревни разбегались и край пустел на долгое время. Подобный случай был даже на глазах самого Эмануэля в 1827 году, отличавшемся еще сравнительной безопасностью. Поэтому вопросу об учреждении резервных линий Эмануэль придавал большое значение и на нем основывал даже дальнейшие успехи русской колонизации.

Другой замечательной стороной проекта Эмануэля была мысль о привлечении самих кавказских горцев к отбыванию на новых линиях кордонной службы наравне с казачьими войсками – иначе, мысль о присоединении их в состав казачьих земель о разделении на полки и сотни. Это предложение, отвечавшее по своему внутреннему смыслу всему историческому быту горцев, заслуживало внимания, и, может быть, в искусных руках благотворно отразилось бы на самом ходе Кавказской войны – и, что еще важнее, на будущей судьбе кавказских народов.

Проект, грандиозный по своим размерам, требовал для осуществления своего таких же расходов, а потому и был отложен на неопределенное время. Только спустя двадцать лет начинают приводиться в исполнение некоторые из предначертаний Эмануэля, свидетельствуя, во всяком случае, о верном военно-политическом взгляде его и о его дальновидности.

Но между тем как Эмануэль, увлекшись теорией, разрабатывал свой проект, на практике дела начали усложняться. В соседстве с его районом между закубанскими народами происходило сильное брожение. С одной стороны, анапский паша настаивал на выселении мирных аулов с левого берега Кубани внутрь страны, с другой – волновались сами черкесы, недовольные новым образом действий турецкого правительства. Эмануэль взглянул на это выселение горцев с точки зрения опытного администратора. В его глазах это был первый шаг к объединению закубанских племен и к образованию из них довольно сильного вассального государства Турции, которая могла бы найти в нем надежный оплот в случае неприязненных столкновений с Россией. Не говоря уже о том, что всякая связь русских с черкесскими племенами была бы порвана, мы лишились бы возможности получать какие бы то ни было сведения о положении дел за Кубанью и вынуждены были бы, продолжая придерживаться пассивной обороны, действовать ощупью. Чтобы не дать развиться такому ненормальному для нас порядку вещей, Эмануэль решился энергично противодействовать политике Порты. Он написал анапскому паше письмо, требуя приостановить распоряжения, клонившиеся в ущерб обоим правительствам, так как заселение левого берега Кубани мирными аулами, преграждая доступ непокорным горцам в наши пределы, устраняло тем самым всякие недоразумения между двумя соседними государствами. В то же время он предписал кордонным начальникам внимательно следить за поведением мирных и в случае попытки к переселению преследовать их как изменников русскому правительству.

В наших правительственных сферах Тифлиса смотрели, однако, на это дело иначе. Распоряжения Эмануэля не только не были одобрены Паскевичем, но главнокомандующий, напротив, усмотрел в них то, чего совсем не было, – угрозу представителю соседней державы. «Иное дело, – писал он Эмануэлю, – грозить мелким владельцам нескольких аулов; иное – начальнику, поставленному от дружественной державы. Первые много если разграбят несколько дворов, тогда как неудовольствие другого способно вызвать разрыв между двумя государствами. И как ни сильно российское оружие, а безвременный разрыв с Турцией при нынешней войне [персидской] может быть гибелен для здешнего края».