Со змеями Скрипникова «познакомил» дед, руководитель кружка юных биологов Ташкентского зоопарка. Забавно, что день посещения серпентария – самое раннее воспоминание Ивана Михайловича. До него – тьма забытья, после него – целая жизнь, связанная с рептилиями. И первая драка: Скрипников напал на хулигана, убившего безобидную медянку, вцепился ему в волосы, заранее зная, что проиграет. И первая любовь: с кареглазой Адлеей они ловили ящериц и черепах.

Была и настоящая инициация, как в книгах про индейцев. Память запечатлела долговязую фигуру деда. В легком костюме, в тюбетейке, он идет вдоль верткой речушки, обучая внучка:

– Змеи – древнейшие обитатели планеты. К ним надо с уважением, их надо беречь.

Жестом требует внимания, садится на корточки, хрустнув коленями.

– А вот и мы!

Из дерна торчит чешуйчатый хвост. Двенадцатилетний Ваня приплясывает в предвкушении: хватай!

– Сам хватай. – Дед вручает пинцет, смотрит Ване в глаза – как взрослому, серьезно-серьезно. – У тебя получится. Главное – не спеши.

Ваня не спешит… затаив дыхание, подводит пинцет к хвосту.

– Следи, – говорит дед, – за ее головой. Такое положение, когда головы не видно, самое опасное. Тут важно сразу оторвать от земли. Иначе уцепится чешуей за почву и выбросит морду назад.

Ваня следит. Глаза вылезли из орбит от напряжения. Рывок – степная гадюка в воздухе, извивается, тянется зубами к незащищенной руке. Нервы мальчика не выдерживают. Он отбрасывает змею прочь, а дед, хохоча, придавливает ее рогатиной, наматывает, как вермишель на вилку, и лихо сует в мешок.

– Ну, не вешай нос, – говорит. – Операция была рискованной. Все с опытом приходит. Идем.

Ване хочется плакать от стыда, но он сдерживается, семенит за наставником…

Деда вспомнил он позже, в страшном непроходимом Мончаловском лесу, где, утопая в болотах, держала последнюю оборону Двадцать девятая советская армия. Красная, разбухшая от крови жижа стала братской могилой павшим солдатам. В час затишья двадцатилетний сержант Скрипников обнаружил под ясенем, на кукушкином льне, раздувшуюся гадюку. Она вела себя необычно: голова и передняя часть туловища пытались ползти, но середину словно пришпилили к коричневым стеблям льна. Скрипников решил было, что змея повредила позвоночник, как вдруг под мелко вибрирующим хвостом образовался комок слизи. Комок шевелился… из него выбирался крошечный змееныш. На глазах ошеломленного Скрипникова, видевшего смерть вчера, видевшего, как артиллеристу начисто оторвало ноги и бурые кишки вывалились в грязь, на его глазах новорожденная змейка делала первые «ползки» по траве, а «мамаша» поедала гадкий послед и производила новых деток…

Жизнь шла своим чередом, несмотря на взрывы и стрельбу. И Скрипников нашел утешение в этих змеиных родах… умиротворение нашел и силы довоевать до Победы.

С того дня минуло без малого сорок лет. Иван Михайлович сотню раз наблюдал за тем, как появляются на свет рептилии. Дважды ядовитые змеи его кусали; после укуса гюрзы он хромал. Но гадюка, встреченная в тверских лесах, навсегда угнездилась в его памяти. И маленький «гадик», пробивающий оболочку.

Иван Михайлович облачился в халат, перчатки. Хирургическую маску надел, но сдвинул ниже подбородка. Запах лаборатории был для него лучше французских духов. Пахло хлоркой, дезинфекцией, узнаваемо подванивало щитомордниками, хотя их всех Черников отпустил накануне. Стойкий душок у этой братии. Может, бригадир добудет экземплярчик…

Научный руководитель экспедиции подковылял к ящикам. Гадюки спали, свернувшись тугими клубками, водрузив головы на свои кольца. В отдельном вольере пробудился амурский полоз, известный также как полоз Шренка. Расправился эффектно. Черную шкуру опоясывали косые желтые полосы.

– Это я, Дракоша.

Змея узнала, ткнулась в крышку, точно верный пес – в ногу хозяина. Улыбаясь, Иван Михайлович открыл клеть. Темная шкура гада красиво переливалась и поблескивала. Полоз положил морду на край ящика, следя за хозяином. Зрачки не вертикальные, как у соседок, а круглые, глаза – не меньше копейки.

– Соскучился? А я тебе вкуснятины наловил.

Работа приносила Ивану Михайловичу радость. И ему, и бригадиру Ванягину, и молоденькой Лиле – все читалось на их лучащихся лицах. Здесь, в тайге, где по утрам от росы сверкали травы и змеи сбегали от луж к прогретым плешинам и кочкам, лежали, недвижимые: бери – не хочу. Ведали бы, глупые, что огромная страна нуждается в них. Для приготовления болеутоляющего «Випросала» использовали яд гюрзы. В алтайском институте производили кровоостанавливающее средство на основе того же яда, в Таллине «гадючий сок» применялся при создании противовоспалительного и болеутоляющего препарата «Випраксин». Мази от артрита, отечественные, а не гэдээровские, и яд советский, не покупной, не валютный…

Одной гадюки хватит на сотню тюбиков, а кто ловит этих гадюк, кто рискует собой на благо государства? Он, Скрипников, и его ясные соколы и соколята.

Горделиво выпячивая грудь, Иван Михайлович сунул пятерню в банку, выудил перепуганную липкую лягушку, розовую, как конфета. Лягушка не квакала, а будто постанывала.

– Угощайся. – Иван Михайлович бросил добычу в клеть. Вместо того чтобы отправиться за нею, Дракоша всплыл над вольером мускулистым черным канатом.

– Разминаешься? Тесно, понимаю. В Москве будет тебе вольготно.

Полоз демонстрировал брюхо, мелкие пластины. Несколько щитков отсутствовало: Иван Михайлович делал «выщипы», пинцетом удалял пластинки, чтобы пометить змею. И после линьки метки сохранялись.

Дракоша вальяжно переполз на подставленную руку ученого. Оплел предплечье мощным прохладным телом. Потерся мордой.

– Полегче, – закряхтел Иван Михайлович. – Отпускай…

Но кольца сжались сильнее. Кисть Скрипникова вывернулась. В клетке квакнула лягушка.

– Плохой мальчик, – морщась, сказал Иван Михайлович, – папе больно…

Черные блестящие чешуйки «текли» вокруг локтя, могучее тело сворачивалось кольцами, холодные безжалостные глаза смотрели на человека выжидающе.

– Эй… – слабо воспротивился Иван Михайлович. – Эй!

Лучевая и локтевая кости сломались так же легко, как ребенок сломал бы хлебную соломку. Скрипников задохнулся от боли. Рванулся на поиски выхода, на поиски коллег, но вместо того, чтобы идти к двери, слепо поковылял в лабораторию.

А полоз давил, круша кости, превращая их в труху. Взятая в капкан плоть между витками змеиных мышц опухла и стала фиолетовой. Иван Михайлович лишился дара речи. Не мог ни кричать, ни плакать. Отступая… от кого? От собственной руки?.. он врезался задницей в стол. На пол посыпались гирьки аналитических весов, грохнулся стерилизатор.

– Лиля… – просипел Иван Михайлович, – Вася…

Предплечье снова хрустнуло, и кисть заметно увеличилась, словно перчатку надули. Под прозрачной резиной ладонь посинела.

Но не деформация конечности заботила Ивана Михайловича в первую очередь. Полоз «вытек» на самое плечо и в упор разглядывал перекошенное лицо кормильца. Пасть отворилась, по ее кайме, по нёбу протянулись ряды частых мелких зубов.

– О-о-о…

Челюсть Ивана Михайловича безвольно отвисла, с уголков губ сочилась слюна. Он вспомнил Мончаловский лес, разодранного снарядом артиллериста, рожающую гадюку. Вспомнил деда