Где-то в середине июля сидели под густыми акациями, которые создавали приятный холодок перед кафаной «Златна моруна», на Зеленом венце. К трем часам пополудни припекало вволю. Из кафаны открывался вид на плато Зеленого венца и всю тогдашнюю улицу Королевы Натальи. С другой стороны улицы по тротуару медленно, даже вяло шел молодой человек, который обратил наше внимание именно потому, что был, наверное, единственным прохожим в этот душный час. Его появление было тем более занятным, что, несмотря на жару, он был закутан в какую-то поношенную черную пелерину, а голову покрыл черной шляпой с широкими полями. Под шляпой неряшливо торчали густые косицы волос кофейного цвета. Прохожий был крупным и плечистым, но каким- то сгорбленным. Дойдя до нашего стола, незнакомец поднял голову и остро на нас посмотрел. Затем слегка усмехнулся и быстрыми шагами начал переходить улицу. В тот момент Евтич [335] вскрикнул, почти взвыл:

— Ой, Влада, ты ли это? Когда ты приехал?

Выскочив из-за стола, Евтич побежал за ним и привел к нашему столу.

Это был Гачинович.

С того дня и до конца лета, до своего отъезда из Белграда, Владимир Гачинович, главный публицист «Млады Босны», больше не отходил от Принципа. Бывало, они вдвоем по нескольку часов проводили в тихих вечерних разговорах, отдыхая на Калемегдане.

Уже спустя несколько дней мы заметили в Принципе значительную перемену. Прежде живой и остроумный в разговоре с нами, всегда готовый к дружеской шутке, временами почти по-детски шаловлив, после знакомства с Гачиновичем Принцип сильно изменил свое прежнее поведение, свою манеру обхождения и круг развлечений. Оставив прежнее чтение (русскую и французскую литературу в сербском переводе) и школьные учебники, занялся литературой революционной и общественно-политической тематики. В антикварных лавках Белграда разыскивал и скупал русские социалистические брошюры[336].

Скорее всего, именно в те дни Гачинович вступил в «Черную руку» и выехал в Боснию — «звать к топору» сербскую молодежь. Добровольцем эпизодически принимал участие в балканских войнах.

Потом выехал в Швейцарию, сперва в Женеву, затем в Лозанну, где в 1913-14 годах изучал социальные науки. Вращался в обществе русских революционеров и сохранял связи с боснийской молодежью. Сразу же после Сараевского покушения выехал в Брюссель. Переехав в 1914 году в Париж, записался в добровольцы и на французском военном флоте провел четыре месяца[337].

Уточним, что в Лозаннском университете Гачинович успел сменить три факультета: филологический, юридический и социальных наук. И числился он здесь студентом вплоть до своей смерти в 1917 году. Красочный портрет молодого бунтаря рисует его друг Перо Слепчиевич в очерке «О двадцатой годовщине Владимировой смерти»:

Между поэзией и политикой.

Годы проходят, мелкие воспоминания исчезают, отдельные эпизоды сливаются в одну общую картину личности Владимира. Он был крупного сложения и ходил, немного согнувшись, большим крестьянским шагом, с суровым лицом и в грубой одежде, взгляд обычно нахмуренный, глаза мечтательно-влажные, в карманах всегда какие-то бумаги, за пазухой книга. С незнакомцами насторожен, очень воздержан на слова; когда говорил с приятелями, бросалось в глаза, что о мерзкой тирании, о бунте, о бомбах, о принесении жизни в жертву — о чем другой говорил бы с жестами— он говорил тихо и медленно, почти меланхолично. Меланхолия была главная черта его темперамента. Он не придавал смысла шуткам и юмору и мог легко разозлиться на шутливые поступки. В той его грусти вы могли увидеть то, что Йован Цвиич называл у наших динарцв в «исторической грустью». Иными словами, он был задумчив не из-за своих личных забот, но его тяготили общие заботы, мысли о жизни.

Поначалу казалось, что он посвятит себя литературе. Первая вещь, с которой он вышел на публику, сначала в нашем ученическом обществе, а затем в печати (16 ноября 1907 года в Српској ријечи) была статья о повестях Петра Кочича[338], человека, который был и поэтом, и политическим революционером. Гачинович всю свою жизнь одинаково ощущал духовную потребность и в литературе, и в политической борьбе. В гимназии он член и литературного общества «Матица», и политического общества «Слобода»; в Белграде на него в равной степени влияют и литературный критик Скерлич, и революционер Люба Чупа; в Лозанне он переполнен счастьем, читая поэтов и философов, а в то же время упражняется в изготовлении бомб. Вначале он записывается на литературу, потом на право, потом на социологию и, наконец, сдает дипломный экзамен по чистой философии, причем по Гюйо[339], который был и поэтом, и философом, и проповедовал, что труд во имя человечества — высшее возможное счастье наших людей. С той поры как Жераич показал пример своим атентатом (покушением. — И. М.) и своей гибелью, с той поры и Гачинович агитирует за такой способ борьбы и отдает себя тайным кружкам и организациям. Был член и «Народной одбраны», и «Уединенья или Смрт», доброволец и в балканской, и в мировой войне. Писал горькие слова об отсталости и раздробленности нашего народа, но тем не менее безгранично верил в силу нашего селянина и большое удовольствие находил в разговоре с теми, в ком ощущал верность и серьезную национальную предприимчивость. Некая внутренняя потребность звала его в поэзию, а честь двигала его в народ и на бунт. Он организует учеников, вербует и связывает клятвой людей из народа, организует переселенцев в Америке— а наряду с этим, словно кроясь от себя самого, занимается поэзией и философией. Он в пути, постоянно в пути.

Между национализмом и социализмом.

Сегодня известно до мелочей, в какой мере на Гачиновчиа повлияли русские люди и русские книги. Он много читал и французов, а особенно тех, кого читали русские. В обществе русских эмигрантов-революционеров, около старого Натансона, в Лозанне, он, наконец, духовно сформировался. Это была особая струя русских социалистов, так называемые социалисты-революционеры, которых звали по начальным буквам (С.Р.) и «эсерами». С официальным, государственным национализмом русской власти они вступили в войну и боролись против царя бомбами и револьверами.