читаем и воспринимаем Витгенштейна, Фуко, Умберто Эко, и все это идет в одном наборе, как будто бы это одновременные вещи»

– так характеризует эту ситуацию фольклорист, зам. директора Института высших гуманитарных исследований РГГУ СЮ. Неклюдов.

На умственном горизонте потрясенного читателя одновременно возникли не только Фуко и Эко, но и Гуссерль и Деррида, Мерло-Понти и Делез, Зиммель и Лакан, Хайдеггер и Левинас… Их «новизна» – ибо все они в известном смысле были восприняты и продолжают восприниматься как новинки – помешала поверить в их принадлежность разным эпохам и традициям. Стремление как можно быстрее включить новые тексты в свой интеллектуальный багаж оставляло российской интеллигенции мало времени для того, чтобы ощутить зависимость этих текстов от какого-либо другого культурного контекста, кроме постперестроечной России. Переводы лишили правдоподобия и без того слабо укорененную в отечественной традиции историю идей и грубо нарушили представления о преемственности и взаимосвязях между школами и направлениями <…>

Произошло «отбрасывание назад», по словам А.Л. Зорина, литературоведа, в момент интервью – профессора РГГУ. Западный вчерашний день приходит в российское завтра, что угнетающе действует на российских интеллектуалов. Запаздывание, с которым в Россию приходят уже устаревшие, с их точки зрения, течения мысли, превращает отставание в структурную особенность интеллектуального развития страны, с одной стороны, и в источник конфликтов и отсутствия взаимопонимания внутри интеллектуальной среды – с другой.

«Сюда (если говорить не об отдельных выскочках, а о рядовых научных сотрудниках) все доходит с колоссальным опозданием. Но, что не менее прискорбно, непременно доходит. Вся последовательность, которая там была, она тоже здесь непременно воспроизводится. <…> Эти волны доходят тогда, когда человек, который читает на оригинальных языках, уже читает о другом, а они тут-то и докатываются. И реакция на них как на архаику вызывает возмущение»,

– говорит А.М. Эткинд, историк идей и литературовед, в момент интервью – профессор Европейского университета в Петербурге. Конечно, за такой оценкой угадывается желание переложить на переводы ответственность за глубокие проблемы, разрывающие академическое пространство России.

Приведем пока для примера лишь одну из них. По словам моих собеседников, к середине 90-х годов благодаря активной деятельности издательств, переводчиков и интеллектуалов, а также в результате установления контактов с западными академическими центрами, в России с угрожающей быстротой стали множиться «великие западные ученые». (Возможность просто и быстро стать великим, хотя бы в этой далекой стране, сделала весьма соблазнительной для многих западных коллег перспективу перевода на русский язык, что, в свою очередь, способствовало эскалации переводов.) Но постепенно ситуация, когда у каждого русского интеллектуала оказался свой собственный кумир, зачастую неизвестный даже ближайшим коллегам, перестала выглядеть признаком хорошей осведомленности и стала вызывать чувство неуверенности и беспокойства, зазвучала тревожным сигналом исчезновения (иногда даже в рамках узкой профессиональной среды) конвенции величия и границ профессионального поля.

Но главная причина недовольства коренится, конечно, в другом. Долго теплилась надежда на то, что интеллектуальный хаос сложится в упорядоченную систему знаний, утолив теоретический голод и успокоив сомнения. Но ожидания российских интеллектуалов были жестоко обмануты. Когда западные чудеса явились взору тех, кто, сбросив бремя марксизма, отрешившись от советских и антисоветских догм, готов был стать под знамена новых учений, обнаружилось, что сама западная мысль переживает глубокий кризис. Более того, «Запад» распался на ряд несоотносимых между собой провинциальных мирков, не поддающихся привычному упорядочиванию в несколько ведущих школ или парадигм… Интеллектуальный голод, так же как и ощущение провинциальности, культурной отсталости и растерянности, остался неудовлетворенным, а надежда на то, что все проблемы удастся решить благодаря интеграции в западное интеллектуальное пространство, стала казаться все более призрачной <…>.

Путь к обнаружению печальной истины об интеллектуальном кризисе на Западе пролегал через потрясения от двух других кризисов, разразившихся практически одновременно: распада марксизма и распада советского структурализма.

«В России кризис больших нарративов произошел даже более радикально, чем на Западе. У нас-то вообще строй изменился, у нас всего-то и была одна парадигма, и вдруг все грохнулось… Произошли сдвиги в самых основах жизни… Не будем забывать, что на этих больших нарративах жило и живет огромное количество людей, огромное сообщество, и когда все это обрушивается, происходит некоторый ступор. В России не просто великие повествования исчезли, а институты закрылись, и люди оказались невостребованными»,

– говорит И.Д. Прохорова <…>.

Не следует забывать и о том, что опьянение свободой от марксистской догмы на время сделало нелепой всякую мысль о кризисе. Лишь постепенно обнаружилось, что распад марксизма оставил пустоту, «вакуум», как иногда выражаются мои собеседники. Тогда же стало очевидно, что публикации «написанного в стол» за годы репрессивного режима не откроют новой страницы в развитии отечественной мысли.

«Наша научная интеллектуальная элита оказалась неприспособленной к плюралистической ситуации. Она жила в искусственных советских условиях… Падение марксизма обнаружило вакуум, а ведь все время приходят студенты и нужно множество задач решать одновременно»,

– размышляет С.Ю. Неклюдов.

«Советская власть поддерживала единую среду противостояния. И всякий человек, который ее не любил так же, как ты, был тебе интересен. Он становился твоим важным референтом. <…> Тогда было несколько крупных, интеллектуально значимых проектов: „Наука вместо идеологии“: вы нам – идеологию, а мы вам – науку, и „Выживание культуры в тоталитарном обществе“. Это были два очень сильных проекта, в которых хотели участвовать тысячи людей. Если бы кто-то сейчас создал такой же проект, у него появилась бы своя имманентная логика. Но я его не вижу кругом себя»

– так передает этот дух времени А.Л. Зорин, подчеркивая структурообразующее значение марксизма для поколения тех, чья молодость пришлась на последние годы господства советского марксизма. Отношение к советской власти продолжает и сегодня играть огромную роль для понимания происходящего в российской интеллектуальной среде в значительной степени потому, что привычка рассматривать все сквозь призму «советской власти» не исчезла после падения коммунизма. Сегодня по-прежнему, как и много лет назад, «гуманитарный дискурс охвачен стычками с тоталитаризмом».

«У меня и у моих сверстников все вытекало из советской власти. Все – вкусы, пристрастия, интересы и сексуальные неврозы – это был фактор, подавляющий все остальные. У современных молодых людей ничего этого нет, они гораздо свободней по сравнению с нами. У них более чистое интеллектуальное отношение, а не экзистенциональное, как у нас»,

– продолжает А.Л. Зорин.

Кризис распада советской системы достаточно точно совпал по времени с кризисом отечественного структурализма, представлявшего собой главную интеллектуальную альтернативу засилью истмата с диаматом. По воспоминаниям молодых тартусцев или участников родственных движений (таких,