Федя справиться не смог. Из армии он вернулся неузнаваемым. Юрик примчался к Власовым в первую же неделю после Фединой демобилизации. Юрику очень хотелось затащить Федю на новогоднюю вечеринку, куда его самого пригласили играть, но Федя даже не встал с дивана. Невразумительным мычанием отвечал на Юриковы вопросы, Юрик ушел обиженным: счел, что Федя больше не хочет с ним общаться. Но Федя вообще ни с кем не общался, даже с родителями. Молча пролежал он два с половиной месяца на диване, лицом к стене. Пока родители деликатно выжидали, что время пройдет и он оправится, пока размышляли, не обратиться ли к психиатру или к психологу, он вдруг исчез. Так и не сказав им ни одного внятного слова… Нашли его спустя неделю после внезапного исчезновения на чердаке дачи… Повесился.

Случилось это в тот самый “смертельный” год, когда Нора похоронила родителей и обнаружила, что с их уходом рухнула отделяющая ее от смерти стена, и она приспосабливалась к новому ощущению возраста – следующая очередь моя. То, что эта очередность смерти может быть нарушена и первыми могут уйти дети, Нора осознала только теперь.

Федю знали все друзья Власовых: родители с детства таскали его за собой, начиная от “бульдозерной выставки”, где он был, наверное, самым юным свидетелем знаменитого сражения тракторов с картинами, потом “измайловской”, всех выставок на частных квартирах и в подвалах горкома графики на Малой Грузинской. Милый Федя, привязанный к родителям, очаровательный, чахлый и не успевший возмужать. Афганская война убила его изнутри… Для Юрика, только что принявшего смерть бабушки и дедушки и кое-как примирившегося с мыслью, что старые люди в конце концов умирают, смерть Феди, приятеля и почти ровесника, была непереносима. К тому же – самоубийство, оставлявшее всем близким непреходящее чувство вины.

Похороны были многолюдные и особенно мрачные. Весь московский художественный андеграунд, друзья и знакомые Власовых, собрались на Хованском кладбище, унылом, необжитом, как все новые кладбища вокруг столицы.

Тенгиз, приехавший как раз в это время в Москву по неопределенным делам, не отпустил Нору одну на кладбище, поехал с ней. Юрик на похороны не пошел – плакал в своей комнате. Сильно испугался… Нора не стала его уговаривать: в глазах Юрика она увидела смятение и тоску.

Тенгиз стоял у могилы, за Нориной спиной, положив руку на ее плечо. Морщился. На Власовых было смотреть невозможно – две черные тени. У Наташи тряслась голова… Ленчик за эти дни постарел и сгорбился так, что выглядел старше своего отца, который поддерживал его под руку.

На обратном пути Тенгиз сел сам за руль. Молчали всю дорогу. Подъезжая к дому, сказал:

– Убили мальчика…

Через два дня Тенгиз улетел в Тбилиси.

Федя Власов не выходил из головы.

Юрику шел шестнадцатый год. Учился плохо. О поступлении в институт и думать было нечего. Даже в музыкальное училище без диплома об окончании музыкальной школы его вряд ли взяли бы. Да и не давали музучилища отсрочки от армии. Контузия, записанная в его медицинском деле, никаких гарантий освобождения от военной службы не давала. Просто невероятно, но недавний уход обоих родителей не вышиб Нору из жизненной колеи так, как вышибла смерть Феди. Нора жила в тихом, каком-то подкожном ужасе. Федин закрытый гроб мерещился среди бела дня и снился по ночам. Она смотрела на Юрика – видела перед собой Федю, каким она его запомнила задолго до его смерти, четырнадцатилетним, наверное, – сутуленький, прыщаво-миловидный, с зализанными на косой пробор волосами…

Юрика надо увозить. До того времени, как его закатают в армию… Одну войну они закончили, начнут другую…

Вариантов было два – один сомнительный, израильский: но что делать ей, полукровке, в чужой стране, с сыном, который даже и не знает, что несет четверть еврейской крови; другой, более верный, но для Норы еще менее приемлемый – отправить Юрика в Америку, к отцу… Вот здесь Нора впадала в ступор. В запасе было два года, но эту проблему надо было решать заранее. Эта мысль ее уже не покидала. Вскоре она сделала первый шаг – написала длинное письмо Вите о своих тяжелых мыслях относительно будущего Юрика. Ответ пришел через два месяца. Это было письмо, написанное не Витей, а Мартой. Письмо было написано по-английски. Эта довольно нелепая женщина – такой она показалась Норе при их первой встрече – с восторгом приняла идею о переселении Юрика в Америку. Она писала: “мы будем счастливы”, “мы сделаем все от нас зависящее”, “мы ждем Юрика начиная с сегодняшнего дня”…

Огромная, бесформенная, в тренировочном костюме и кроссовках, с деревенским розовым лицом и улыбкой до ушей… Двигалась она так, как будто вырезана из дерева, только не из полена, а из ствола огромной мягкой липы. И этот писклявый голос, как у Буратино из мультфильма… И в Витю влюблена. Кажется, она видит в нем достоинства, которые ей, Норе, видны не были… Нора задумалась.

В жизни Вити, несомненно, произошла глубокая перемена: теперь его поведением руководила не Варвара Васильевна, а Марта. Изменился ли Витя, готов ли принимать житейские решения, появились ли в его душе какие-то эмоциональные движения – из письма было непонятно. Но рядом с ним была хорошая женщина. Она его выбрала… С момента получения этого письма у Норы полегчало на душе. Ее намерение отправить Юрика к отцу приобрело какие-то реальные очертания. Нора ответила. Завязалась переписка. У Марты был ясный почерк и простой слог.

Когда Юрик пошел в десятый класс, Нора попросила прислать гостевое приглашение для Юрика. Довольно быстро его получила. Только после этого она спросила у Юрика, не хотел бы он съездить в гости к отцу и остаться там, если захочется, на учебу.

– В Америку? Прямо в Америку? К Вите? Ура! – Юрик думал об отце за те годы, что его не видел, ровно столько же, сколько отец о нем. Но предложение привело его в восторг. Музыка! Американская музыка!

Нора сжала виски руками. На сколько лет тянет эта реакция? На шесть? На десять? Оба недоразвитые, что отец, что сын. Инфантилы…

– Юрик, ты понимаешь, это может быть и надолго. Я боюсь армии.

– Ну да, да, это я понимаю. Но ты не понимаешь! В Америку – конец света! Там я смогу учиться такой музыке, которой здесь вообще не учат!

Дальше все покатилось с невероятной, но совершенно необходимой скоростью. Дело в том, что с началом января ставили на армейский учет мальчиков Юрикова года рождения, 1975-го. После этой даты для поездки заграницу надо было бы запрашивать военкомат. Бумаги, посольство, сам отъезд – все проскочило со сказочной, неправдоподобной легкостью.

Последний эпизод – покупка билета – произошел молниеносно. Билетов в Америку не было. На ближайшие два месяца. С любыми билетами всегда было сложно – на каток, в театр или в консерваторию. Не хватало всего, но люди обучились науке добывания. Тренированный советский человек пользовался обходными путями, а коли не умел, то и до Ленинграда на похороны, скажем, бабушки мог не добраться. У Норы был свой обменный ресурс – причастность к театру. К ней обращались с просьбой достать билеты, и ее театральных связей хватало и на “Большой”, и на “Малую Бронную”, и на “Таганку”. Таким образом, в этой сети у нее были свои возможности товарообмена, и когда понадобился билет в Нью-Йорк – до Нового года, непременно до Нового года, – Нора кинула клич, он сработал, и через день, взяв Юриков паспорт с американской визой, она поехала на встречу с кассиршей Аэрофлота, которая ровно за двойную цену выписала Юрику билет в Нью-Йорк. Нора не рассчитывала на такие огромные деньги, но по привычке взяла с собой все, что было дома, а когда расплатилась, в кошельке осталась только мелочь на дорогу. Все сошлось до копейки, и Нора увидела в этом хороший знак.