В кремово-белом конверте содержалось приглашение явиться в офис мистера Мартленда из юридической фирмы «Ладлоу, Эллисон и Макнаб» при первой же возможности.

А, вот чем пахло от письма.

Адвокатами.

Мистер Антробус с окончания последней мировой войны жил в трех комнатах на первом этаже дома на Эсперанса-стрит со своими плакатами, изображающими греческие храмы на фоне ионических закатов, двенадцатью (по результатам последней переписи населения) кошками и телевизором. За сорок четыре года он ни разу не открыл никому входную дверь шире, чем это было необходимо, чтобы забрать утреннее молоко. Он все твердит, что жители Эсперанса-стрит относятся к нему с подозрением, отчасти из-за иностранного по звучанию имени, но главным образом из-за наклонностей. По его словам, он был зачат в неудачное десятилетие. Одним поколением позже – и хоть на лбу пиши о своих наклонностях, никто даже глазом не моргнет. За пределами Эсперанса-стрит, разумеется. Энья говорит, что он мог бы начать все с нуля – никогда не поздно, возраст всего лишь цифра, – но он отклоняет ее предложение, махнув рукой и хмуря брови.

– Слишком много перемен, – говорит он. – В наши дни чересчур много агрессии, насилия. Эта едва сдерживаемая агрессия меня пугает. Какое-то время все было прекрасно. Больше нет. К тому же всегда есть вероятность… ну, вы понимаете.

Правда в том, что последние сорок шесть лет мистер Антробус оплакивал неразделенную любовь к извозчику с острова Кос, где он высадился вместе с союзными войсками в 1943 году. В первую ночь после отъезда из Александрии ему приснилось, что юноша гомеровской красоты поманил его через винноцветное море на остров с выбеленными солнцем домами и оливами более древними, чем безверхие башни Илиона.[125] И там, стоя на набережной, бросив вещмешок на выбеленные солнцем плиты, он мельком увидел среди шумных извозчиков, устроивших театральную потасовку за привилегию отвезти освободителей к месту проживания, то самое лицо, о котором грезил в брюхе десантного корабля. Это была любовь с первого взгляда. Он стоял, парализованный наркотическими стрелами Эроса.

Он никогда не ездил с тем парнем, даже не разговаривал с ним и не подходил ближе, чем на расстояние между столиком в уличном кафе и стоянкой по другую сторону площади, где извозчики собирались под сенью деревьев перед церковью Святого Николая. Но все эти сорок шесть лет носил внутри себя, словно реликвию, образ юношей с Коса, ныряющих голыми на закате за губками, и молодого извозчика на фоне алого неба – Аполлона, рожденного из чела Зевса вместо Афины.

Эту историю Энья готова слушать вечно, а мистер Антробус – вечно повторять, поскольку оба знают, что безответная любовь – самая стойкая из всех.

После войны мистер Антробус в результате череды завещаний вступил во владение домом на Эсперанса-стрит и, отгородив для себя достаточно жилой площади, стал сдавать верхний этаж в аренду как отдельную квартиру с условием, что арендатор возьмет на себя обязательство еженедельно ходить вместо него за покупками. Энье эта миссия по нраву – она считает своим долгом знакомить его с новыми интересными кулинарными впечатлениями. Она знает, что мистер Антробус, невзирая на наклонности, вовсе не узник своих трех комнат. В разгар лета его можно было увидеть в саду позади дома сидящим в панаме, майке и древних армейских шортах в ветхом кресле, которое стояло возле ее шезлонга, а в часы рассвета и заката она замечала луч от фонаря на его антикварном черном велосипеде марки «Феникс», следующий неуверенным маршрутом по проулку позади домов. Она не задает лишних вопросов. Они живут рядом, но границ не пересекают. По воскресеньям после обеда она приходит к нему в гости на чай с магазинными пирогами с яблочным джемом.

Воскресное утро предназначено для занятий в додзё. Сенсей заметил тенденцию к неприкрытой агрессии в ее стиле владения мечом, что противоречит духу ай-ути – нанесения удара в один момент с врагом; духу бесстрастности, обращения с врагом как с почетным гостем.

– Мои враги – не почетные гости, – мрачно заявляет Энья.

– Ты собьешься с Пути, – предупреждает сенсей.

Энья скрывает свой страх, что давным-давно сбилась с Пути. Учитель и ученица садятся в позу сэйдза, положив мечи справа от себя, и кланяются друг другу.

Теперь она свернулась калачиком на старом мягком «Честерфилде» мистера Антробуса, как одна из его довольных кошек; в старых джинсах, таких ветхих от многочисленных стирок, что дыры на них появляются сами собой, и в свободной кофте, которую связала сама. Мистер Антробус протягивает чайную чашку с узором в виде ивы, и на блюдце сбоку лежит магазинный яблочный пирожок, все еще в фольгированной упаковке.

– Вы когда-нибудь задумывались, на что похож ад?

За четыре года, что Энья навещает хозяина дома, интересующие его темы для бесед с неторопливостью небесных тел переместились от воспоминаний о любви к ожиданию смерти.

– Я на эту тему много думаю. Ночью, когда не могу заснуть, ощущаю свою старость и усталость плоти, и меня охватывает ужасный озноб, как будто на моем сердце смыкается чья-то хладная длань. Я умру. Настанет день – он приближается с каждым прыжком секундной стрелки, – и я умру. От этого никуда не денешься. Никаких исключений, никаких изъятий. Мое сердце остановится, кровь охладеет, мысли застынут в мозгу, и это сознание, это «я», которое является всем, что мне известно, погаснет, как свеча. Вы думаете о смерти?

– Цитируя Пикассо, понемногу каждый день.

– Но потом я спрашиваю себя: вдруг это еще не конец? Вдруг существует нечто за пределами смерти? Например, рай и ад?

– Ушлые игроки делают ставку на то, что Бог существует. Если Бога нет, а вы бьетесь об заклад, что он есть, невелика потеря. Если Бог есть, а вы ставите на то, что его нет, вы проиграете. Катастрофически.

– Верно. А вы уже сделали ставку?

– Пока нет.

– Ах. Вот и я тоже. Но любой из нас может столкнуться с этим вопросом в любой момент, и, если мы ошиблись, итогом будет вечность ада. Ад… – Он облизывает губы. – Можете ли вы представить себе тот момент, когда окажетесь изгнаны из присутствия Божьего? Падение, которое продлится девять дней и девять ночей? Демонов, которые протащат вас через стены Ада толщиной в четыре тысячи миль? Момент, когда цепи сомкнутся вокруг тела и вы осознаете, что больше никогда не сможете пошевелиться? А потом вас пронесут через медные врата Пандемониума, на которых написано «Оставь надежду, всяк сюда входящий», и вы услышите крики – миллион, миллиард, триллион голосов, все кричат миллион, миллиард, триллион лет, –