«Расстройства, связанные со страхом, – говорит Рон Кесслер, руководитель гарвардского исследования, – имеют очень четкую схему коморбидности; первое расстройство с большой долей вероятности предвещает развитие второго, второе – третьего и так далее»{280}. (Термин «коморбидность» означает одновременное наличие у больного двух хронических болезней или состояний: тревожность и депрессия часто идут в связке, и наличие одной предвещает появление другой.) «Боязнь собак в 5– или 10-летнем возрасте требует внимания не потому, что мешает полноценной жизни, – говорит Кесслер. – Боязнь собак требует внимания, потому что в четыре раза повышает вероятность в 25 лет оказаться депрессивной наркозависимой матерью-одиночкой, бросившей школу в старших классах»[153].

Пусть природа взаимосвязи между детской фобией и взрослой психопатологией неясна, но она есть, потому Кесслер и придает такое значение ранней диагностике и лечению. «Если выяснится, что боязнь собак каким-то образом вызывает психопатологию у взрослых, тогда успешное лечение детской боязни может уменьшить распространенность депрессий в старшем возрасте на 30–50 %. Даже если на 15 % – это уже много».

Цифры из исследования Кесслера придают развитию моей тревожности статистическую неумолимость: от специфической фобии в шестилетнем возрасте к социофобии, начавшейся где-то в 11, паническому расстройству в позднем пубертате, а оттуда к агорафобии и депрессии в ранней зрелости. Патогенез (развитие патологии) – типичнее некуда, буква в букву по учебнику.

Тоска по кому-то близкому и любимому – ключ к пониманию тревожности.

Зигмунд Фрейд. Торможение, симптом, тревога (1926)

Когда мне было шесть, мама начала уходить на вечерние занятия на юридическом. Отец говорит, что это он настоял, видя, как довела до депрессии и алкоголизма мою бабку по материнской линии жизнь домохозяйки без профессиональных амбиций. Мать, в свою очередь, говорит, что изучать юриспруденцию она отправилась вопреки желанию отца. И что ее мать, моя бабка, не была ни депрессивной, ни алкоголичкой. (Маме, конечно, виднее, но, надо признать, от бабушки, которую я горячо любил, частенько попахивало джином.)

Сильное обострение моей сепарационной тревожности совпало с началом маминого первого курса на юридическом. Каждый день меня, первоклассника, привозил домой кто-нибудь из чужих родителей, объединившихся для поочередного развоза, а дома меня встречали бебиситтеры из числа соседей. С бебиситтерами мы ладили. И тем не менее почти каждый вечер заканчивался одинаково: я мерил шагами комнату, в отчаянии дожидаясь, когда отец вернется с работы. Потому что почти каждый вечер на протяжении почти четырех лет, а потом еще лет десять, но уже с перерывами я искренне боялся, что родители не вернутся, что они погибли или бросили меня, что я остался сиротой – невыносимая для меня перспектива.

И хотя каждый вечер я исправно получал доказательство, что родители никуда не делись, меня это не убеждало. «В этот раз, – терзался я, – они точно не вернутся». И я наматывал круги по комнате, в тоске прилипал носом к окну, пристроившись на батарее, и в отчаянии вслушивался, не тарахтит ли подъезжающий отцовский «фольксваген». Отец должен был являться домой не позднее половины седьмого, поэтому, когда стрелка на часах преодолевала сперва 10-минутную, потом 15-минутную отметку, у меня начинались ежевечерние пароксизмы тревоги и отчаяния.

Сидя на батарее, прижавшись носом к окну, я призывал отца домой, представлял, как он едет: вот «фольксваген» поворачивает с Коммон-стрит на Кларк-стрит, потом вверх на холм и налево на Кловер, потом направо на нашу улицу, Блейк, – в этот момент я вглядывался в перекресток и прислушивался к шуму машины. Нет, не едет. Тогда я впивался взглядом в часы, и с каждой истекшей секундой мое волнение нарастало. Представьте себе, что вам сообщили страшное: кто-то из ваших близких погиб в автокатастрофе. Именно это я и переживал каждый вечер от 15 минут до получаса: полчаса терзаний, во время которых я проникался убеждением, что родители погибли или бросили меня – пока бебиситтер как ни в чем не бывало играла внизу с моей сестрой в настольные игры. И вот наконец, как правило, к половине седьмого и уж точно не позже семи «фольксваген» появлялся на улице, заруливал к дому, и меня захлестывала эйфория облегчения: «Он дома, живой, меня не бросили!»

А на следующий вечер все повторялось заново.

Выходные, когда родители уходили из дома вместе, были еще хуже. Мой страх осиротеть был совершенно иррационален. Чаще всего меня преследовала мысль, что мама с папой погибли в автокатастрофе. Иногда мне представлялось, что они попросту меня бросили, потому что разлюбили или потому что на самом деле они мне вовсе не родители. (Может, инопланетяне, а может, роботы, а моя сестра – взрослая карлица, изображающая пятилетнюю девочку, а ее сообщники – мои родители – ставят на мне странные эксперименты, покуда не настанет момент меня бросить.) Мама, куда более чуткая к моим тревогам, чем отец, догадалась, что я начинаю беспокоиться задолго до обещанного времени возвращения. И поэтому, когда я задавал им на прощание ритуальный вопрос «Когда вы вернетесь?», мама прибавляла к предполагаемому сроку минут 15–20. Но эту уловку я довольно скоро просек, начал учитывать дополнительное время и начинать свое беспокойное вышагивание за 45 минут или за час до назначенного срока. Мама догадалась и об этом, стала передвигать крайний срок еще дальше, о чем я тоже, в свою очередь, догадался – так мы и вели эту бесконечную «гонку вооружений», пока я не перестал верить маминым словам окончательно и не начал впадать в тревогу сразу после отъезда родителей.