Новая отсрочка была вызвана отъездом Уэллса в Америку. Около двух месяцев он ездил с лекциями по университетским городам, был принят президентом Теодором Рузвельтом и неимоверно расхваливал его потом в своей книге «Будущее Америки». После Теодора Рузвельта Уэллс встречался со всеми американскими президентами, но, кроме Франклина Делано Рузвельта, ни один из них не произвел на него какого-либо впечатления. Надо сказать, что Теодор Рузвельт далеко не всем запомнился в столь хорошем свете, как Уэллсу, – ведь именно он провозгласил политику «большой дубинки», – но приезжему англичанину многое должно было в нем импонировать. И то, что Теодор Рузвельт первоначально приобрел известность как историк, и то, что он, пусть и в очень ограниченных масштабах, был реформистом и – конечно, прежде всего на словах, – боролся за права «маленького человека».

Не могло Уэллсу не польстить и то, что Теодор Рузвельт прочитал его «Машину времени» и она ему понравилась. Интересно, знал ли Уэллс еще об одной заслуге хозяина Белого дома? Теодор Рузвельт (1858–1919) был самым молодым из предшествовавших ему двадцати пяти американских президентов (он стал им сорока трех лет от роду, в 1901 году; только что выбранный в вице-президенты, он тогда занял место убитого президента Маккинли). Рузвельт увлекался охотой, даже написал несколько книг о своих охотничьих экспедициях и тем ввел как-то в искушение администрацию штата Миссисипи, решившую сыграть на этой его слабости. В ноябре 1902 года Теодор Рузвельт прибыл в этот штат, чтобы демаркировать часть его границы со штатом Луизиана, и власти Миссисипи начали прикидывать, как бы склонить его на свою сторону. В конце концов было решено устроить для президента медвежью охоту. Ему привели на веревке крошечного медвежонка и вручили заряженное ружье. Трудно сказать, почему Рузвельт пощадил медвежонка – то ли подобная «охота» показалась ему недостойной человека, ходившего на крупную дичь, то ли ему стало жалко маленького зверька, то ли он решил продемонстрировать свою неподкупность, – но стрелять он отказался. Как могла пресса пожертвовать подобным сюжетом? Выдающийся американский карикатурист Клиффорд Берримен немедленно откликнулся на это событие рисунком в «Вашингтон ивнинг стар»: Теодор (или, как его предпочитали называть, Тедди) Рузвельт с возмущением отворачивается от предложенной ему живой взятки. Этой картинкой все бы и кончилось, если бы среди современников Теодора Рузвельта не было еще и некоего Морриса Мичтома. Мичтом с женой держали в нью-йоркском предместье Бруклине маленькую лавочку сластей, но, поскольку их соседи были все больше такие же эмигранты из России, которые и сами не хуже них умели печь маковки и прочие еврейские лакомства, дела их шли не блестяще. К счастью, они с женой были еще и рукодельники и занимались изготовлением игрушек, благодаря чему приобрели возможность питаться не одними лишь нераспроданными сластями из собственной лавки.

Рисунок Берримена был для них счастливой находкой. В мастерской сыскался кусок коричневого плюша, из которого Мичтомы смастерили медвежонка, назвали его «медведь Тедди» и поместили на витрине под вырезкой из газеты. Медведя купили, Мичтомы сделали нового, потом еще одного – всех брали! И дело пошло. В то время у девочек были куклы, а мальчики не имели собственной игрушки, так что короткое время спустя Мичтом был хозяином собственной фабрики, а миллионы детей – обладателями плюшевых медведей, которых до сих пор в США и в Англии именуют «медведи Тедди» (teddy bears). Теодор Рузвельт не остался сторонним наблюдателем «медвежьего бума». Продав своего третьего или четвертого медведя и заказав впрок побольше плюша, Мичтом обратился с письмом к президенту, и тот позволил использовать его имя для новой игрушки. Если Уэллс узнал когда-нибудь эту историю, она не могла ему не понравиться – ведь как-никак сын его ученика Алана Александра Милна – Кристофер, тогда еще не родившийся, стал потом под именем Кристофера Робина большим другом такого выдающегося плюшевого медведя, как Винни Пух. Впрочем, когда Уэллс подплывал к берегам родной страны, мысли его были заняты другим. Он был уверен, что в своей борьбе со «старой бандой» близок к решающему успеху и ему остается только «добить» их. Особенно его подбадривало то, что он пользовался теперь поддержкой молодежной группы, именовавшей себя «Кембриджское университетское фабианское общество». Возникла она в самом начале 1906 года и состояла сперва всего из двух студентов Королевского колледжа, принявших название «карбонарии» и увлеченных идеалами революции 1848 года.

Одному из их друзей без большого труда удалось обратить их на путь фабианского социализма, и недавние карбонарии стали горячими последователями Уэллса. Число «кембриджских фабианцев» стремительно росло, причем, к ужасу «старой банды», к ним присоединились их собственные дети. Эту группу порой называли «Фабианская детская». Среди «кембриджцев» был даже сын Сиднея Оливье, теперь уже сэра Сиднея. И – что никак не должно пройти мимо внимания читателя – дочь очень активного члена Фабианского общества Уильяма Пембера Ривса (1857–1932). Ривс был человек обиженный. Он происходил из Новой Зеландии, где ему прочили огромную политическую карьеру. В тридцать лет он был членом парламента, в тридцать четыре – министром просвещения, труда и юстиции. Но пять лет спустя случилась беда. Его отец оказался замешан в финансовых аферах, разорился, и дурная репутация семьи перекрыла Ривсу путь к вершинам власти. Все же его не захотели совсем уж выкидывать за борт и просто отослали подальше – направили в Лондон постоянным представителем Новой Зеландии. (Тогда эта должность называлась «Главный представитель», впоследствии – «Генеральный комиссар»). Ривс сперва воспринял это назначение как достаточно почетное. Он представлялся себе чем-то вроде посла. Но когда на первом же большом государственном приеме его посадили где-то позади мэров больших городов, он понял, что это не так. Конечно, можно было попытаться сделать политическую карьеру в Англии, как это позже удалось выходцу из Канады Бонару Лоу, ставшему в 1922 году британским премьер-министром. Но в 1896 году, когда Ривс прибыл в Лондон, ему было уже под сорок, начинать все заново в незнакомом месте было поздно, и Ривс махнул на себя рукой, тем более что и здоровье стало пошаливать. Для той борьбы за власть, которую он затеял в Новой Зеландии, у него оказались слишком слабые нервы, и неудача заставила остро это почувствовать. Он страдал головными болями, несварением желудка и порой впадал в полную прострацию. На его счастье, он оказался очень нужен Сиднею Уэббу. Он пробовал свои силы в политической теории и в истории (среди его книг есть «История Новой Зеландии» и «Введение в историю коммунизма и социализма»), имел административный опыт, вообще любил кем-то и чем-то руководить, и Уэбб скоро догадался, что лучшего директора для своей Лондонской школы экономики и политики ему не найти. В 1908 году Пембер Ривс ушел с государственной службы и принял предложенное ему Уэббом место. Работа эта, видимо, не занимала всего его времени, поскольку он, кроме новых научных публикаций, сумел выпустить еще антологию новозеландской поэзии. С годами он из левого либерала превратился в социалиста и входил теперь в исполком Фабианского общества. Состоял он, разумеется, и в клубе «Взаимносодействующих», так что вправе был сказать, что по-прежнему принадлежит к «хорошему обществу». Все это, впрочем, никак не делало его счастливым человеком, потому что корень бед был не в забывавшихся понемногу политических неудачах, а в семье. Еще в Новой Зеландии он женился на очень красивой девушке много себя моложе и на всю жизнь испортил с ней отношения одной неосторожной фразой, сказанной в день свадьбы. Прежде чем отправиться в свадебное путешествие, он с привычной строгостью спросил ее, взяла ли она с собой достаточно денег, и она ему этого никогда не простила, тем более что от своего начальственного тона он отказаться был органически неспособен. У них были две дочери и сын, погибший потом в первой мировой войне, но дети их тоже не сблизили. Напротив, с годами Магдалена («Мод») все больше выказывала свою независимость. После смерти теток у нее появились свои деньги, она приобрела собственный круг друзей, считала ненужным сообщать мужу, куда уходит из дома, и, что хуже