— Очень длинная пеςня, — сказала Любительница Иису-са—Пять, сидевшая прислонясь спиной к аналою.

Уже не впервые она вот так навещала его в церкви в тот час, когда большинство ее соплеменников спали.

— Почему вы не спите? — спросил он, приподнявшись на локте.

Он едва мог ее разглядеть, в церкви почти не было освещения — всего несколько керамических плошек с горючим, в которых плавали фитили — игрушечные жаровенки.

— Проςнулаςь, — сказала она, словно этим все объяснялось.

Наверное, так оно и было.

Он мысленно повторил ее реплику: Очень длинная песня. Очевидно, для нее его рыдания ничем не отличались от пения. Горечь в его голосе была «утрачена при переводе», она слышала лишь гулкую музыку плача, ритм всхлипов. Может, она была бы и не прочь подхватить, но не разбирала ни единого слова.

— Я вспоминал то, что было давным-давно, — объяснил он.

— Давным-давно, — отозвалась она, будто эхо. Затем: — Давным-давно ςказал Гоςподь Израилю: Я возлюбил ваς, люди Мои.

Цитата из Иеремии была для Питера сюрпризом, но не потому, что ей удалось запомнить этот стих, а потому, что это была цитата из более современного перевода, чем Библия короля Якова, — из «Новой жизни», если он не ошибся. Неужели Курцберг выбирал между разными Библиями? У короля Якова не было «давным-давно», было «издали», как в оригинале на иврите.

Давным-давно за тридевять земель... а может, это и в самом деле одно и то же? Очнувшись от схоластического морока, он открыл было рот, чтобы спросить у Любительницы—Пять, почему она цитировала этот кусок Писания, что он для нее значит.

Но голова Любительницы—Пять свесилась ей на грудь. Каковы бы ни были причины ее бессонницы дома в своей кровати, она обрела сон здесь, рядом с ним.

И во второе свое пребывание в поселке Питер пережил первую свою смерть. То есть первую в своей жизни смерть оазианца.

Он по-прежнему не имел понятия об истинных размерах населения, но склонялся к тому, что жителей, наверное, несколько тысяч и Любители Иисуса представляют собой лишь малую толику от множества душ, роящихся в этом великом улье. Конечно же, в этих янтарных стенах должны были случаться рождения и смерти, это нормально, как и в другом большом городе, но Питер не был допущен к ним, пока однажды Любитель Иисуса—Один не пришел и не сказал, что умерла его мать.

— Моя мама, — объявил он, — умерла.

— О! Соболезную вам! — сказал Питер, обняв Любителя— Один.

И сразу же понял, что не стоило. Это все равно что обнимать женщину, которая категорически не хочет, чтобы к ней прикасался кто-либо, кроме ее мужа. Плечи Любителя—Один съежились, тело окаменело, руки затряслись, он отвернул лицо, чтобы не дай бог не прижаться им к Питеровой груди. Питер выпустил его и сконфуженно отступил.

— Ваша мама... — пролепетал он. — Какая ужасная утрата.

Любитель—Один обдумал это утверждение, прежде чем ответить.

— Мама ςделала меня, — сказал он наконец. — Еςли мама никогда не была, я никогда не был τоже. Мама очень важный мужчина.

— Женщина.

— Женщина, да.

Прошло несколько секунд.

— Когда она умерла? — спросил Питер.

И снова повисла пауза. Когда оазианцам приходилось раскладывать свои представления о времени по лингвистическим ящичкам, с выбором этих ящичков они испытывали определенные трудности.

— Перед τем, как τы прибыл.

— Перед тем, как я прибыл на... Оазис?

— Перед τем, как τы прибыл ς ручным ςловом.

Несколько дней назад. А может, вчера.

— А она... Были у нее похороны?

— По?..

— Вы положили ее в землю?

— ςкоро, — сказал Любитель—Один, делая успокаивающий взмах рукавом, будто давая торжественное обещание, что процедура осуществится так скоро, как только возможно. — Поςле жаτвы.

— После чего?

Любитель—Один поискал в своем словаре более произносимый синоним:

— Урожая.

Питер кивнул, хотя на самом деле он ничего не понимал. Он понял так, что, наверное, эта жатва — сбор урожая одной из оазианских продовольственных культур, работа настолько трудоемкая и требующая времени, что община просто не может втиснуть похороны в расписание. Старушке придется подождать. Он представил себе высохшую, чуть уменьшенную копию Любителя—Один, неподвижно лежащую в кровати, одной из тех лежанок, что и без того похожи на гроб. Он вообразил, как жгуты пушистых пелен обвиваются вокруг нее, точно кокон, во время приготовлений к погребению.

Оказалось, нужды в фантазиях или догадках не было вовсе. Любитель—Один будничным тоном, каким он, наверное, пригласил бы гостя взглянуть на какой-нибудь выдающийся памятник или дерево (если бы памятники и деревья водились в этой местности), пригласил Питера посмотреть на тело своей матери.

Питер попытался и не сумел придумать подобающий ответ на приглашение. Чувствовалось, что «Хорошая идея!», «Спасибо!» и «С удовольствием!» — не совсем то, что нужно. Тогда вместо ответа он натянул свои желтые башмаки. Утро было ослепительно-солнечное, и после тени внутри церкви Питер оказался совершенно к нему не готов.

Вместе с Любителем Иисуса—Один Питер направился через кустарник к поселению, делая два шага на каждые три-четыре шага оазианца. За это время он многому научился, в том числе вот такой иноходи. Оказывается, это большое искусство — ходить медленнее, чем тебе велит инстинкт, соизмеряя шаг с человеком куда меньшего роста и не испытывая при этом ни раздражения, ни неловкости. Фокус был в том, чтобы вообразить, будто идешь вброд в воде по пояс под надзором судьи, который начисляет тебе дополнительные очки за равновесие.

Бок о бок они дошли до жилища Любителя—Один. Оно было неотличимо от прочих, его не украшали траурные флаги, не было никаких иных обозначений или надписей, объявлявших о смерти обитательницы. Те немногие прохожие, которые попались Питеру на глаза, казались такими же, как обычно, направлялись по своим будничным делам. Любитель—Один проводил Питера на задний двор, где обычно стирается и сушится белье, а дети играют в คฐฉ้ฐ — оазианский эквивалент игры в шары — катают мягкие темные мячики, слепленные из прессованного мха.

Сегодня никто не играл в คฐฉ้ฐ, и бельевые веревки, натянутые меж двух домов, опустели. Задний двор был полностью предоставлен матери Любителя Иисуса—Один.

Питер посмотрел на маленькое тельце, лежавшее непокрытым на голой земле. Рясы на нем не было, и поэтому Питер не мог сказать, знал ли он эту женщину прежде, поскольку, к великому стыду своему, по-прежнему рабски зависел от цветовой дифференциации тканей. Но даже если бы ему удалось припомнить некие определенные особенности физиогномики этого существа — некоторые отличия кожной текстуры и формы лицевых выпуклостей, — теперь это было бы бесполезно, поскольку тело было устлано мерцающим и шевелящимся покровом из насекомых.