И самое страшное – разрубленное тело Весела на свадебном ложе – и смуглые лапы, сграбаставшие её запястья, рвущие рубаху – и валящие на то самое ложе, в горячую, маслистую лужу…

Их отбили. Шайка коганых печенегов, пробравшаяся мимо дозоров и застав, обратно так же легко уйти не смогла. Нежка видела, как голова того, кто убил Весела и изнасиловал его невесту рядом с ещё не остывшим телом жениха, слетела в бурьян. Видела, как последние пытающиеся удрать степняки один за другим валятся в траву, выгибаясь от смертоносных укусов безжалостных северских стрел.

Спасённых полонянок приютили сородичи. На юную вдову, ни дня не бывшую женою, смотрели со смесью жалости и опаски – селянам такая беда кажется опасной, заразной хворью. Приютила её деревенская ведунья, бабка Сновидиха. С нею училась Нежка разбирать травы, смешивать зелья, распознавать хвори, принимать роды. От неё перенимала вещие слова.

Когда первый раз женская немочь минула её, Нежка даже не обратила на это внимания. Было не до того. Невеста-вдова пряталась в травах, оберегах и заговорах Сновидихи от своей памяти. От снов, в которых опять заламывали ей руки смуглые лапы, опять обдавала вонью из пасти косоглазая морда, опять смотрел мертвыми глазами жених… от сочувственных и насторожённых глаз земляков. От шёпотов за спиною.

Только на третий месяц она поняла, что непраздна.

Родичи надеялись, что это проросло в невесте семя Весела. А её мутило жутким предчувствием.

Не зря же приползал чуть не каждую ночь сдохший собачьей смертью коганый.

Ребёнок родился в Зелёные Святки. Ночью, в тёмной повети – не знавшие бань северянки рожали там.

Сновидиха протягивала ей младенца, лопотала – мол, мальчик, мол, крепенький.

А Нежку вдруг от первого прикосновения толкнуло…

Омерзением. Страхом. Ненавистью. Словно вся та ночь, самая страшная ночь её короткой жизни сгрудилась, скукожилась в кричащий комок плоти на морщинистых руках Сновидихи.

Младенец? Нет.

Детёныш.

Косоглазая тварь не зря приползала в её сны. Душегуб, насильник, детоубийца – коганый отнял у её жениха не только жизнь, но и новое рождение. Зарубленная прямым клинком русина степная нечисть норовила опять вылезти на свет…

Пальцы, сомкнувшиеся на черноволосой головёнке орущего существа, становятся вдруг твёрдыми, будто птичьи когти. Мягкий мокрый череп подаётся под ними, но, не довольствуясь этим, пальцы-когти поворачивают его противусолонь – сморщенной мордочкой к спине.

Вопль обрывается.

Сновидиха, принявшая лучину из рук рожаницы, роняет её – в темноте только видны огромные глаза старой знахарки. Не оглядываясь на неё, Нежка перегрызает пуповину, отбрасывает кусок мёртвой плоти к ослабевшим ногам старухи и, свернувшись калачиком на повети, засыпает, в первый раз за много месяцев – спокойным сном.

Смуглая косоглазая тварь ушла навсегда.

Выбравшись наутро с повети на деревенскую улицу, та, кого раньше звали Нежкой, не узнала своего нового дома. Раньше на неё глядели с опаской или с жалостью. Теперь не глядели вообще, отводя взгляды, торопясь скрыться с глаз. Раньше её окружал жалостливый ропот. Сейчас – тишина. От неё уносили детей. Она пыталась помогать сородичам – работу выхватывали из-под рук. Рядом с нею не садились прясть. При ней замолкали песни. Еду ей выносили отдельно. Сновидиха не только перестала учить её – перестала пускать в свою хату, и звавшаяся раньше Нежкой ночевала в той же повети.

Она не запомнила имени того… нет, той, что первой бросила ей через плечо, пряча на груди лицо дочки:

– Не ходи к нам, Стрига…

До самой жатвы она ещё пыталась жить с ними. Быть рядом. Но настала пора жать, и…

– Не трогай наш хлеб, Стрига.

И тогда она ушла. Шла долго. Шла, куда вели глаза.

Пока не увидела людей в блескучих железных рубашках – похожих на тех, что убивали вместе с северянами степную нечисть, отнявшую у ней обычную женскую судьбу. Впереди ехали двое. У одного глаза были ясные, как летнее небо. У другого – одинокий совиный желтый глаз.

– Ты кто? – спросил её ясноглазый.

– Стрига, – ответила она. Потому что Нежка осталась где-то далеко позади. Может быть, на повети… а может, на залитом кровью свадебном ложе.

Она рассказала им всё – как сейчас вятичу. Только они – не её земляки и сородичи – узнали всё про то, как и почему северянка Нежка стала Стригой.

Она вроде бы делала обычную женскую работу – как любая большуха в богатом хозяйстве. Указывала слугам, сама работала с ними по двору, присматривала на поварне… но теперь она делала всё это для русинов.

Для тех, кто убивает коганых.

Стрига знала, что убивать степных тварей своими руками ей будет не по силам. Не для женских рук – тугие рогатые луки, прямые тяжёлые мечи, длинные копья. Серебру и золоту не пробить чужого доспеха, дорогой тканью не отразить удара. Но помогать тем, кому по силам – она могла. Золотом, серебром и дорогой тканью можно отделать ножны, что сберегут от ржавчины праведный клинок.

Только… очень уж тоскливо делалось, когда крепость пустела в такие вот праздники.

Но – что делать стриге у Купальских огней?

Нечего…

Стрига замолкла. А Мечеслав вдруг понял, что стоит рядом с нею. Вплотную.

И что, кроме них двоих, на забороле – если не на всей стене – никого более нету.

И если она сейчас повернёт к нему голову…

Стрига повернулась к нему. Губы против губ. Мечеслав Дружина прикоснулся пальцами к её щеке – и почувствовал, как по всему телу ключницы пробежала дрожь. В следующий миг она шагнула вперёд, и её руки оплели шею вятича…

Северянка уснула под утро. Она и любилась, как Стрига – яростно, дико, и Мечеслав вскоре отбросил удерживавший его страх напугать её, пробудить воспоминания чёрной ночи. Теперь она улыбалась во сне – и это была первая улыбка на её губах, которую он увидел. В голове всё было вверх тормашками. Опять… опять этот выбор между долгом и долгом – точнее, между бесчестьем и бесчестьем. Бесчестно было изменить Бажере – и бесчестно было б оттолкнуть эту прекрасную и страшную женщину, селянку с сердцем дочери витязя. Жалел ли он? Мечеслав Дружина оглянулся на лицо спящей рядом с ним ключницы. Нет. Даже если за то, что он сейчас сделал, ему бы пришлось умереть – нет.

И даже если в совершившемся нет бесчестья – что делать ему теперь? Кто она ему? Отец говорил – мужчина всегда в ответе за свою женщину…

Под эти раздумья он потихоньку оделся, чуть шипя, когда ткань рубахи касалась пропаханных ногтями Стриги – вот уж и подлинно, когти, как у ночной хищницы из свиты Трёхликого! – борозд. Нацепил пояс с мечом и ножом, замкнул поверх рубахи и чуги. Плащ… плащ оставил – на нём спала Стрига.

Ушёл, стараясь потише ступать по дощатому полу заборола. Спустился к воротам и в них наткнулся на поднимавшегося снизу, с берега, Икмора. Сын Ясмунда выглядел не в пример веселее самого Мечеслава Дружины, хотя и зевал во весь рот. Оружия при нём не было, только нож на поясе, да и одет был скудно – собственно, выше пояса на нём вообще ничего не было.