Я даже испугался тогда, голова у меня закружилась от собственных дерзких, наверняка – еретических мыслей. Но любопытство опять заставило меня углубиться в нехитрую арифметику. Затмение произошло приблизительно за полгода до моего рождения, мне недавно исполнилось четырнадцать лет. А Пришествие должно произойти через пятнадцать лет после Затмения, даже на месяц раньше. Значит?..

Значит, Сын Божий явится в этот мир со дня на день!

Я почему‑то сразу поверил в свою безумную фантазию. Поверил сразу и накрепко. И стал ждать. Ждать известий о появлении неизвестно откуда странного юноши, который, начнёт сражаться со всем Злом этого мира. И побеждать его. Я был уверен, что сумею угадать, о чём идёт речь, когда услышу известие о Пришествии.

Но я даже и мечтать не осмеливался о том, что сам, своими глазами смогу увидеть Его. Поэтому сердце моё вздрогнуло и приостановилось, когда вышедший тогда на крыльцо убийца герцога Арики оказался мальчишкой. Мальчишкой только лишь немного постарше меня…

Как же мне захотелось поверить тогда, что он и есть тот, кого я так ждал! Я убеждал себя, что на самом деле он – просто бродяга, разбойник, убивший Арику сонным, а затем обманувший тупых и доверчивых крестьян. Я понимал, что этого мальчишку обязательно казнят. И поделом! Каков бы ни был герцог, но убивать спящего беззащитного человека – последнее дело. Но как же мне не хотелось, чтобы мальчишку казнили! Я видел, как он держится, как разговаривает, как мгновенно расправился с попытавшимися его разоружить солдатами. И я с замиранием сердца почувствовал, что всё‑таки это – Он, что его руку направляет Божественная Воля его Отца… Не может обыкновенный мальчишка так держаться перед лицом неминуемой смерти. И так сражаться…

Я поверил. Но не до конца. И следил за дальнейшими событиями с огромным страхом. А вдруг всё‑таки не он? Когда Каренгей подлым способом сумел отнять у Максима меч, мне хотелось плакать от жалости к обречённому мальчишке и от собственного бессилия. Я понимал, что безоружным с Каренгеем не смог бы справиться даже Сын Бога, понимал, что ничем не могу помочь, что мне остаётся только безучастно смотреть, как Максима сейчас изрубят на куски.

Святая Раина спасла его, вспомнила правило, согласно которому он мог одолжить меч. Вспомнила и осмелилась, хотя понимала, чем грозит ей такая безрассудная смелость, но всё‑таки осмелилась крикнуть ему. Она спасла Максима, своего заступника и покровителя. Спасла Сына Божьего.

Святая Раина… Лик её рисовал потом собственной рукой сам Максим. Рисовал, осенённый Божественным вдохновением. Не просто рисовал, каждый раз он создавал настоящее чудо. На этих картинах Раина была как живая, казалось, что она сейчас засмеётся, заговорит. А на тех картинах, на которых Сын Бога изобразил её грустной, там на её нарисованных глазах каждый день выступали настоящие слёзы. Выступали всегда в одно и то же время, когда солнце садилось за линию горизонта, именно в этот час она, пытаясь спасти Максима, погибла страшной смертью. Максим сам говорил, что спасла его и дала ему силы для боя её самоотверженная любовь. Раина, даже умирая, сумела тогда спасти его. Спасти, как он сам говорил, уже в третий раз…

Вот и тогда мой господин стоял у мольберта с кистью в руках. И наверняка опять рисовал Раину. По его улыбке я догадался, что эта Раина будет весёлой. И не совсем похожей на себя, у неё будут не только её черты, но и черты какой‑то другой девушки, которую Максим оставил в Небесном мире. И по которой тосковал не меньше, чем по Раине.

Мой господин заметил, что я смотрю на него, и улыбнулся мне. Как бы тяжело ему не было, мне он всегда старался улыбнуться, и у меня всегда становилось тепло на душе от его улыбки. В такие моменты я готов был умереть за него. Вернее, я готов был умереть за него всегда, в любую минуту. И я почему‑то твёрдо знал, что я, слабый и трусливый мальчишка, смогу это сделать, не дрогну.

Но тогда от улыбки моего господина мне не стало легче. Даже наоборот. Только что я, оглушённый неожиданным горем, пребывал в тупом оцепенении, а светлая улыбка Максима как бы разбудила меня, и я только теперь понял до конца, какая беда опять на меня свалилась…

— Леопардо! – позвал меня Максим…

Почему‑то он обычно называл меня не моим настоящим именем Леардо, а немного удлинял его, или, наоборот, укорачивал, говорил “Лео”. Я, конечно, не имел ничего против, но меня разбирало любопытство, просто так он коверкает моё имя или с каким‑то непонятным мне смыслом. Однажды я набрался смелости и спросил его об этом. И он даже из‑за этого наглого вопроса не рассердился, не ударил меня и не приказал избить. Он никогда никого не приказывал бить и не бил сам. Разве что в бою, сражаясь за свою жизнь.

А тогда он не только не рассердился из‑за моего вопроса, но даже извинился (это передо мной‑то!), а потом рассмеялся и объяснил, что где‑то далеко есть такие сказочные животные, лев и леопард, могучие и бесстрашные хищники. И что моё имя, может быть, неспроста напоминает названия этих животных, что в моём теле бьётся отважное, львиное сердце, что не случайно именно я, единственный из всего войска, нашёл тогда в себе смелость и силы выстрелить в ящера…

Я зарделся тогда от этих его слов. Я совсем не считал себя храбрецом, хоть и выстрелил из арбалета в Коня Лесного Владыки действительно единственный из всего войска. И каким‑то чудом попал ему в уцелевший глаз, что спасло моего господина. Не знаю, как мне это удалось тогда, я потом и поднять‑то такой арбалет с огромным трудом мог, а уж так метко стрелять из него… Не иначе, руку мою тоже направила тогда Божественная Воля, Воля Отца господина моего Максима.

И я, совсем обнаглев от ласковых слов моего господина, попросил его рассказать про этих сказочных животных, про леопарда и льва. И он рассказал! А потом даже рассказал удивительную сказку про двух братьев, которых звали “Братья Львиное Сердце”. И слушать, как он рассказывает эту сказку, было почти так же хорошо, как слушать когда‑то мамины пересказы из Первой Книги. Сказка про отважных братьев была красивая, но страшная, и в конце её я даже не смог удержать слёз. Хотя давно уже не маленький, и после смерти родителей и дедушки никогда не плакал, не плакал даже тогда, когда меня до бесчувствия пороли по приказу герцога Арики…

А тогда, когда Максим закончил рассказывать, слёзы почему‑то полились из моих глаз, и чем сильнее я старался с ними справится, тем сильнее они лились. Я понимал, что это – всего лишь сказка, а я ведь видел, и не раз, настоящую смерть. Конец этой сказки, хоть и очень страшный, – но вовсе не такой уж плохой, скорее всего, дальше всё у этих братьев будет наконец хорошо. Но я плакал всё сильнее и не мог остановиться. Может быть потому, что до этого меня всё время держало напряжение, страх проявить свою слабость, за которую обязательно последует наказание. А в тот момент это напряжение неожиданно отпустило, я вдруг понял, что рядом с Максимом мне не надо ничего, совсем ничего! – бояться.

Это настолько потрясло меня, что слёзы, вызванные сказкой, хлынули просто ручьём, и я в конце концов вообще перестал их сдерживать.