И сейчас эта маникюрша рассказывала страшную тайну, окружая оную тайну словами, как отряд егерей выгоняет на охотников дичь.

Она шевелила губами, и правда, выходило — страшное.

— Я случайно ухватилась за стену, там такой ковёр… Нет, коврик… Помните, такой полированный шёлк, олени, пейзаж будто в Эрмитаже, там…

Анна Михайловна ждала, и раздражение закипало в ней, как чайник на коммунальной кухне.

— И вот там куколка, а вместо лица — ваша фотография. Вся истыкана иголками! Страх какой!

Анна Михайловна перекатила эту новость во рту, надкусила и ледяным тоном произнесла:

— Всё это глупости, не верю я в это.

На кухне и вправду надрывался чайник — трубил, как Архангел в час перед концом.

— Не верите в порчу? — Маникюрша обиделась. — Ну, моё дело — предупредить.

И она начала собирать свои ванночки.

Чайник, модный чайник со свистком, и вправду надрывался — его забыл снять с плиты сосед, неопределённого возраста переводчик. Арнольд… Арнольд… Ну, просто Арнольд — без отчества. «Переводчик времени», как называли его престарелые близнецы, жившие в дальней комнате и помешанные на постоянном ремонте. Впрочем, Анне Михайловне льстило, что переводчик бросает на неё быстрые взгляды, хоть дальше этих взглядов дело не шло.

Куколка. Вот, значит, оно как — она поверила сразу, слишком многое это объясняло в поведении Маргариты Николаевны. Драматург Писемский, как рассказывал их завлит, считал, что актриса получается так — хорошенькую девушку приличного воспитания сводят с негодяем, который тиранит её и бьёт, обирает и выгоняет на мороз в одной рубашке. Из такой — говорил масон и пьяница Писемский — обязательно выйдет драматическая актриса.

Яростное желание сцены было почти материальным — ничего странного в том, что оно у кого-то материализовалось.

Подруга Анны Михайловны прошла именно такой путь, и то, что в конце концов она перешагнёт через свою благодетельницу, сама благодетельница допускала.

Так что Анна Михайловна вовсе не так была равнодушна к доносу.

Она была не удивлена, а оскорблена — только по привычке сохраняла лицо.

Чтобы беречь лицо, нужно было избавиться от эмоций. Эмоции приводят к морщинам — это она уяснила ещё в юности. Спокойствие, которое Анна Михайловна выращивала в себе долгие годы, теперь стремительно улетучивалось, будто воздух из проколотого детского шарика.

Сейчас она оскорблена была даже больше, чем в тот момент, когда после смерти мужа, пасынок разменял квартиру. Шустрый молодой человек выпихнул мачеху в эту коммуналку на Петроградской стороне с двумя престарелыми близнецами в соседях и теперь ещё появившемся недавно Арнольдом-переводчиком. Этот человек неопределённого возраста недавно вселился на место неслышной Эсфири Марковны, переехавшей на Волково.

Душа просила помощи или, хотя бы, сочувствия.

Она спросила об этом деле пожилую женщину Ксению, что смотрела на неё со старой бумажной иконки за шкафом.

Иконка была не видна случайным посетителям, для этого нужно было заглянуть за угол.

Но Ксения только погрозила Анне Михайловне клюкой и ничего не присоветовала.

У Анны Михайловны был знакомый батюшка, только что вернувшийся в город.

После войны ему припомнили работу в Псковской миссии, и у батюшки начались большие неприятности. Но потом всё как-то образовалось, он вернулся из прохладных и ветреных мест и стал служить в маленькой церкви под Петергофом. Теперь он принял Анну Михайловну — но не во храме, а на огороде возле своего домика.

Анна Михайловна призналась в том, что боится, и спрашивала, как защититься от порчи.

— Молитва и крест, — хмуро отвечал священник, разглядывая большую тыкву, которой какой-то мелкий грызун объел бок.

— Есть ещё кое-кто из молодых отцов, которых благословили на отчитку для снятия порчи.

Тыква печалила священника, как пьяный на паперти.

— Да забудьте вы это всё, милая. Просто помолитесь за неё.

— За кого? — не поняла Анна Михайловна.

— Да за подругу вашу. Дадите себе волю, только хуже выйдет.

Анна Михайловна всё же взяла адрес отчитчика и отправилась на электрическом поезде обратно.

В ней жили некоторые сомнения — она уважала веру предков. Четыре поколения этих предков ходили в Морской собор, четыре поколения в нём венчались, четыре поколения ставили в ней свечи по воскресеньям.

Где они были отпеты, да и были ли, тут Анна Михайловна затруднилась бы ответить.

Мужчины были убиты — кто на Крымской войне, кто — под Шипкой, один пустил себе пулю в лоб посреди какого-то мокрого леса в Восточной Пруссии, кого-то расстреляли матросы, а кто-то пропал в те времена, о которых неприятно думать даже сейчас, когда страна вернулась к ленинским нормам законности.

С другой стороны был страх перед порчей, которая проходила совсем по другому ведомству.

Она читала, как на далёких островах, среди каких-то невероятных пальм, похожих на сочинские, голые люди тычут иголками в фигурки своих врагов. Кто из них сильнее?

Сказать правду, жизненный путь самого священника не внушал оптимизма, тем более сейчас, когда вновь начали бороться с опиумом религии. Батюшек обложили налогом, и стон их был Анне Михайловне слышен. Космонавты летали, Бога не видали, а когда выяснилось, что завлит театра крестил дочь, то его с шутками и прибаутками уволили после общего собрания.

Чей бог сильнее? — об этом она думала в электричке.

Поезд привёз её на вокзал, и она, вместо того, чтобы сесть на трамвай, отправилась домой пешком.

Не то, чтобы она была суеверна, но в её стране всякому несчастью можно было подобрать примету. Дела в театре в последнее время у неё шли неважно, в воздухе чувствовалось какое-то напряжение.

Особенно теперь, когда она стала жаловаться на здоровье без всякого кокетства, всё это было очень неприятно.

Она почувствовала боль в пояснице и представила, что вот в этот самый момент её неблагодарная подруга тычет иголкой в куколку.

«Убила бы», — подумала Анна Михайловна бессильно.

Несмотря на поздний час, в дверях её встретил сосед, всё тот же переводчик трудной судьбы со стёртым отчеством.

Он всмотрелся в лицо Анны Михайловны, и внезапно она рассказала переводчику всю историю в подробностях.

Арнольд провёл её в свою комнату, заваленную книгами до четырёхметрового потолка.

Суровые люди на портретах делали таинственные знаки, в рамках висели таблицы на пожелтевшей бумаге.

В комнате было накурено и пахло странным — что-то вроде горького запаха листьев, что жгли в парках по осени.

— Незачем вам кормить попов, — весело сказал переводчик. — Человек полетел в космос, вот уже и космонавты свадебку сыграли, слышали? Помилуйте, это абсурд: попы говорят, что никакой другой мистики нет, кроме поповской, а, стало быть, и защищаться не от чего. Или если же она есть, то