– Я только для себя, – пробуя пальцем острие карандаша, сказал Пантелеев.

– В этом я не сомневаюсь.

Член ЦК опять задержался на нем своим взглядом, и лицо у него стало печальным.

– Я хочу начать с вопроса: до чего мы дошли? Вот вам, должно быть, все понятно, товарищ…

– Пантелеев, – подсказал Бугров.

– Да, товарищ Пантелеев. А я сидел на вашем бюро и никак не в состоянии был понять: что случилось? Человек уже потерял целых три года жизни, и еще неизвестно, что с ним будет дальше, но, оказывается, никто в этом не виноват. На уборке за потерю каждого пуда зерна мы взыскиваем, на ферме за каждого павшего бычка наказываем, и даже на птичнике – за каждого петушка, а здесь и спросить не с кого? На фронте за потерянную по чьей-нибудь вине высотку в лучшем случае срывали погоны, а за потерянного нами же человека, оказывается, не отвечает никто.

Тишина установилась в зале заседаний обкома такая, что слышен был только шорох карандаша в блокноте у Пантелеева. Внезапно и этот шорох прекратился. Греков бросил взгляд на Пантелеева и увидел, что тот уже ничего не записывает в свой блокнот. Он лежал перед ним на столе раскрытым, а сбоку лежал карандаш. Жестковатые черты его лица смягчились, и оказалось, что оно у него было еще совсем молодое.

Греков видел, как по губам первого секретаря обкома, когда он взглянул на Пантелеева, скользнула усмешка, и тут же он перевел глаза на лицо редактора. Оказалось, это теперь по его вине возобновилось назойливое шуршание карандаша в зале заседаний обкома. Редактор областной газеты достал из бокового кармана пиджака свою записную книжку и старался тоненьким красным карандашиком успеть за словами гостя. К счастью, было это совсем не трудно, потому что тот скорее не выступал, как обычно выступают с трибуны, а негромко и размеренно беседовал. К тому же редактор по привычке не слово в слово записывал, а размашисто набрасывал в записной книжке своим карандашиком отдельные фразы, даже какие-то знаки, волнисто подчеркивая их, обводя кругами и заключая в скобки. Он с таким нажимом поставил еще и восклицательный знак вслед за словами гостя: «Но разве для партии могут быть запретные зоны?», что сердечко карандаша хрустнуло у него в руке, сломалось, и он, растерянно поискав вокруг себя глазами, обрадованно присвоил себе бездействующий карандаш Пантелеева. Но все чаще и редактор стал забывать, что ему нужно было все это записывать. Карандаш вдруг замирал у него в пальцах.

Ничего лучшего не может быть, как только слушать и совсем не думать, что из всего этого можно извлечь темы и для передовицы, и для подвала в очередном номере газеты.

Боясь не успеть записать, схватываешь только внешнюю форму слов, а ведь кроме этого нужно еще почувствовать их живую плоть, не пропустить, подстеречь, что говорят глаза, руки, каждая черточка этого необычайно открытого и замкнутого, наивного и лукавого лица. А временами как будто застывающего и меркнущего в каком-то воспоминании. И самое удивительное было, что ничего он не говорил такого, что до этого уже не приходило бы на ум и не царапало бы сердце, усугубляя ту бессонницу, от которой лиловые тени залегли под армянскими глазами редактора.

Да, да, не может быть таких зон в жизни, на которые не распространялась бы власть партии, да, из всех «злокачественных опухолей» – редактор подчеркнул эти слова красной чертой – самая, может быть, злокачественная – равнодушие.

Но это же и есть самые актуальные темы передовицы, подвала, даже разворота в газете. И редактор, вспомнив, что он не вправе оставаться только слушателем, опять набрасывался на записную книжку так, что остро отточенный карандаш вонзался в бумагу и рвал ее. Вот-вот опять хрустнет сердечко карандаша, и тогда прощайте самые животрепещущие темы.

Первый секретарь обкома взял из стаканчика, стоявшего перед ним на столе, сразу полдюжины отточенных карандашей и передал их второму секретарю Семенову. Тот с недоумением взглянул на первого и, уловив его взгляд, передал их редактору.

– Но если они действительно виновны и несут заслуженное наказание, – теперь уже редактор слово в слово записывал вслед за членом ЦК, – то как они могли очутиться в запретной зоне? Неужели через семь лет после войны все это нас перестало интересовать? В чем причина? Но сколько бы ни было причин, ответ сводится все к одному и тому же: когда-то все они были нами же брошены. Брошены в раннем детстве и в зрелом уже возрасте, в минуту слабости, отчаяния и перед лицом соблазна, на дорогах войны, в нужде, в сиротстве и еще при стечении тех самых непредвиденных обстоятельств, которые на каждом шагу подстерегают человека.

У редактора газеты один за другим хрупнули два карандаша. Он подхватил третий и опять вонзился в свою записную книжку, боясь не успеть, не услышать, пропустить.

– Конечно, когда они уже становятся преступниками, общество вынуждено наказывать их, но мы с вами знаем, что не тюрьма в первую очередь является тем местом, где человек становится человеком. И если у нас еще остаются запретные зоны, то это ни с кого из нас не снимает вины за то, что когда-то они были нами забыты, оставлены на волю случая, потеряны. Когда же?

Когда через час Греков с Автономовым уже вышли из обкома, тот вдруг стиснул пальцами его локоть.

– Считай, что это ты сегодня выиграл сражение. Оказывается, ты способен своими словами не только меня до печенок достать. Не изображай изумление, я ведь видел, как этот высокий гость, когда ты о Коптеве с Махровой говорил, тебя глазами пожирал. Но в следующий раз… – уже садясь рядом с Грековым на заднее сиденье машины и захлопывая за собой дверцу, угрожающе предупредил Автономов: – Ты свои подштанники будешь застирывать сам.

Греков молча улыбнулся. Вряд ли он мог сейчас ожидать от Автономова чего-нибудь иного. И не мог же тот позволить себе обойтись без одной из тех своих фраз, которые обычно подхватывала вся стройка. Теперь Греков ничуть бы не возражал, чтобы и эту фразу Автономова завтра узнали все.

Уже на выезде из города, у зарешеченного чугунной оградой здания с золоченой вывеской на черном стекле, Автономов приказал шоферу притормозить. Оставив Грекова в машине, он поднялся мимо двух каменных львов по широкой каменной лестнице и скрылся за дубовой дверью. Вышел он оттуда, поддерживая под локоть Валентину Ивановну. Греков и на этот раз не удивился – все это было на Автономова похоже. Только на секунду встретившись взглядами, Греков и Валентина Ивановна улыбнулись. Но Автономов уже успел перехватить их взгляды.

– Вот что означает счастливая супружеская жизнь. А я за всеми этими баталиями совсем позабыл тебе сказать, что нам с Валентиной Ивановной, пока мы плыли сюда по Дону на какой-то доисторической посуде, тоже было не скучно.

После этого почти все четыре часа дороги по степи они ехали в молчании. Автономов, как только отъехали от города, сразу же откинул голову на мягкую спинку и закрыл глаза. Греков видел перед собой колыхающийся узел волос Валентины Ивановны, которая сидела впереди рядом с водителем. В зеркальце он встречался с ней глазами.