и экономике, – мое понимание экологической перспективы значительно углублялось, и мои беседы с Хейзл Хендерсон явились решающим этапом этого процесса.

Визит в Принстон

В ноябре 1978 года я читал серию лекций на Восточном побережье и не упустил возможности воспользоваться любезным приглашением Хендерсон посетить ее в Принстоне. Холодным, бодрящим утром я приехал туда поездом из Нью-Йорка. Я с большим удовольствием вспоминаю экскурсию по Принстону, которую устроила для меня Хендерсон по пути к ее дому. Городок был очень хорош в то ясное, солнечное зимнее утро. Мы проезжали мимо величественных особняков и готических зданий. Только что выпавший снег прекрасно подчеркивал их красоту. До этого я никогда не бывал в Принстоне, но всегда знал, что это очень своеобразное место для исследований. Именно здесь, в доме Альберта Эйнштейна и в знаменитом Институте перспективных исследований, родились многие революционные идеи теоретической физики.

Однако в это ноябрьское утро я собирался посетить институт совершенно другого типа, что для меня было более волнующим событием, – Принстонский Центр альтернативных моделей будущего. Когда я попросил Хендерсон описать мне ее институт, она сказала, что это небольшое частное заведение для исследования альтернативных моделей будущего в планетарном контексте. Она основала его несколькими годами ранее вместе со своим мужем, Картером Хендерсон, который в зрелом возрасте ушел из фирмы IBM, чтобы трудиться вместе с Хейзл. Она пояснила, что Центр помещается в их доме и все дела они ведут вдвоем с мужем, изредка получая помощь от добровольцев. «Мы называем его мамин-папин мыслительный бочонок», – добавила она со смехом.

Когда мы приехали в дом Хендерсонов, я был удивлен. Он был огромным, элегантно обставленным и как-то не вязался с тем простым, самодостаточным образом жизни, который Хейзл пропагандировала в своей книге. Но вскоре я понял, что первое впечатление было ошибочным. Хендерсон рассказала мне, что они купили старый, разваливающийся дом шесть лет назад и оборудовали его, купив мебель в местной лавке старьевщика и отремонтировав его своими силами. Показывая мне дом, она чистосердечно призналась, что они установили для себя лимит в 250 долларов для отделки каждой комнаты. Они смогли выдержать этот лимит, дав простор своим художественным талантам и широко применяя собственный ручной труд. Хендерсон была настолько удовлетворена результатом, что начала подумывать о предприятии по ремонту мебели как побочной ветви ее теоретической и общественной работы. Она также рассказала мне, что они выпекают свой хлеб, имеют огород и кучу компоста и занимаются вторичной переработкой бумаги и стекла. Я был глубоко впечатлен демонстрацией этих многих оригинальных способов, с помощью которых Хендерсон реализует в повседневной жизни ту систему ценностей и образ жизни, о которых она пишет и читает лекции. Я теперь воочию мог убедиться в том, что она «осмысливает свои разговоры», как она сказала в нашей первой беседе, и решил, что я введу кое-что из этого в практику своей жизни.

Когда мы приехали домой к Хейзл, меня тепло встретил ее муж, Картер. За те два дня, что я был их гостем, он, проявляя ко мне дружеские чувства, редко выходил на сцену, любезно предоставляя мне и Хейзл пространство, требуемое для наших дискуссий. Первая из них началась сразу после ленча и продолжалась весь день до вечера. Я начал с вопроса о том, верен ли основной тезис моей книги, что естественные науки, так же как и гуманитарные и общественные, моделировались по принципам ньютоновской физики, применительно к экономической науке.

– Я думаю, что какое-то подтверждение вашего тезиса вы найдете в истории экономики, – ответила Хендерсон, немного поразмыслив. Она заметила, что истоки современной экономики по времени совпадают со становлением ньютоновской науки. – До XVI столетия не существовало понятия чисто экономических явлений, изолированных от структуры самой жизни, – пояснила она. – Не было также и национальной системы рынков. Это тоже сравнительно недавнее явление, появившееся в Англии в XVII веке.

– Но сами рынки должны были существовать раньше, – возразил я.

– Конечно. Они существовали еще с каменного века, но они были основаны на натуральном обмене, а не на деньгах, поэтому они имели локальное значение. – Хендерсон отметила, что мотивы индивидуальной прибыли при этом отсутствовали. Сама идея прибыли, голого интереса, была неприемлема, либо вообще запрещена. – Частная собственность. Вот еще хороший пример, – продолжала Хендерсон. – Слово «private» (частный) происходит от латинского «privare» (лишать), что говорит о том, что в античные времена понятие собственности в первую очередь и главным образом связывали с общественной собственностью. – Хендерсон объяснила, что только с подъемом индивидуализма в эпоху Возрождения, люди перестали воспринимать частную собственность, как те товары, которые индивидуумы отторгли от сферы общественного потребления. – Сегодня мы окончательно изменили значение этого термина, – заключила она. – Мы верим в то, что собственность прежде всего должна быть частной и что общество не может лишить ее индивидуума иначе как посредством закона.

– Так когда же началась современная экономика?

– Она появилась во времена научной революции, в эпоху Просвещения, – ответила Хендерсон. Она напомнила мне, что в те времена критическая аргументация, эмпиризм и индивидуализм стали доминирующими ценностями. Вместе с мирской и материалистической ориентацией это привело к развитию производства личного имущества и предметов роскоши и к манипулятивной ментальности промышленного века. Новые обычаи и виды деятельности привели к созданию новых социальных и политических институтов и направили академическую науку на стезю теоретизирования о наборе специфических видов экономической деятельности. – Теперь эти виды деятельности – производство, распределение, кредитование и т. п. – вдруг стали нуждаться в солидной поддержке. Они требуют не только описания, но и рационалистического объяснения.

Картина, обрисованная Хендерсон, впечатлила меня. Я ясно видел, как изменение мировоззрения и ценностей в XVII столетии создало тот самый контекст для экономической мысли.

– Ну а как же насчет физики? – настаивал я. – Видите ли вы какое-нибудь прямое влияние ньютоновской физики на экономическое мышление?

– Хорошо, давайте посмотрим, – согласилась Хендерсон. – Строго говоря, современная экономика была основана в XVII веке сэром Вильямом Петти, современником Исаака Ньютона, который, я полагаю, вращался в тех же самых лондонских кругах, что и Ньютон. Я думаю, можно сказать, что «Политическая арифметика» Петти во многом инспирирована идеями Ньютона и Декарта.

Хендерсон пояснила, что метод Петти состоял в замене слов и аргументов числами, весами и мерами. Далее он выдвинул целый набор идей, которые стали обязательной составной частью теорий Адама Смита и более поздних экономистов. Например, Петти рассматривал «ньютоновские» идеи о количестве денег и скорости их обращения, которые до сих пор обсуждаются школой монетаристов.

– Фактически, – заметила Хендерсон с улыбкой, – сегодняшние экономические модели, которые обсуждаются в Вашингтоне, Лондоне и Токио,