Нет, право, Старый Фрэнк нравится мне больше и больше.

На деревянной полке у дальней стены стоит у Тети Дженнифер в окружении нескольких хрустальных ваз и фарфоровых пони старая, года семидесятого кассетная магнитола «Хитачи», настроенная на хор до омерзения воспитанных английских мальчиков, поющих рождественские гимны. Когда мы только еще приступаем к своей полуиндейке, гимны прерываются выпуском новостей, и нам сообщают, что полный автобус детей-инвалидов, ехавших на специальную Рождественскую экскурсию в Джиппсленде, свалился под откос и что в результате пятеро из них погибли. Потом программа возвращается к трансляции прерываемых треском помех гимнов в исполнении хора несовершеннолетних очкариков, которые при всех своих пятерках по географии вряд ли найдут на карте мира, где это — Джиппсленд, что, однако, не мешает им служить глашатаями Славы Господней. Впрочем, голоса их в этом «Хитачи» семидесятых годов звучат ужасно далекими, так что этому писклявому инструменту верится как-то плоховато.

На протяжении обеда сидящие за столом старики не могут не вспомнить этих пятерых детей-инвалидов. Они уже достигли того ненадежного возраста, когда их отношения с Богом принимают более конкретный характер, поэтому им неловко оставаться жить, когда совсем еще молодые «уходят», как называет это Старый Фрэнк. Они с такой силой ощущают вину перед этими пятью детьми-инвалидами, что Старый Фрэнк предлагает взамен их полный автобус пенсионеров. Он тычет скрюченным от артрита пальцем в сторону полки, откуда слышалось трагическое сообщение, и говорит: «Для всех было бы лучше, если бы вместо них шарахнуло автобус пенсионеров».

У меня на языке вертится предложение сбросить под откос совершенно пустой автобус, но я воздерживаюсь от того, чтобы озвучить его, поскольку Старому Фрэнку, похоже, присуще прямолинейно-христианское мировоззрение, в котором Бог — этакая мудрая партия, ежедневно общающаяся с тобой, которую можно убедить поменять пять детей-инвалидов на пять престарелых пенсионеров, но которую ни в коем случае не обмануть пятью пустыми автобусными сиденьями, на красном виниле которых остались вмятины от ягодиц недавно сидевших в них детей-инвалидов или в крайнем случае престарелых пенсионеров. И я понимаю, что предложить пустой автобус значило бы в некотором роде оскорбить их… оскорбить их готовность к самопожертвованию, их представления о Боге, да и самого Бога и его правила, как положено совершать такие обмены.

Они все сходятся, что лучше уж погибать пенсионерам. Потом Курт вежливо выспрашивает у Старого Фрэнка, папы и Тети Дженнифер, сколько им всем лет, наскоро подсчитывает в уме сумму и делает вывод, что все вместе они съели триста Рождественских индеек — ну там, плюс-минус десять. И что некоторые из индеек родились еще до Великой Войны. А сколькими индейками успели насладиться эти бедолаги, дети-инвалиды?

Меня он о возрасте не спрашивает. Меня в этот перечень исторических индеек не включают. Я считаюсь еще слишком молод, чтобы разбиться в автобусе, не то что другие присутствующие.

И хотя они все и правда уже старичье; погребенное под обвалом воспоминаний и садовых хлопот, мне они все нравятся, и нравится этот обед, чего я вовсе даже не ожидал. Тетя Дженнифер многое знает обо мне. Возможно, она порасспрашивала обо мне, чтобы выказать эти свои познания, и спрашивать меня о том, что мне интересно, и говорить об этом за сегодняшним обедом. А может, за эти годы моя жизнь и правда сделалась ей интересна. В любом случае я нахожу это неожиданно приятным.

Все они, это старичье, искренне рады Рождеству. Солнце снова взошло, и они, проснувшись, к легкому своему удивлению, обнаружили, что все еще живы. Им больше не нужно никаких откровений. Они хлопочут вокруг меня, потому что я еще достаточно молод, чтобы ждать чего-то от этого мира. Они то и дело протягивают мне блюдо с ветчиной, хотя для их худых, в старческих пятнах рук оно тяжело, как наковальня, и только что не падает. «Еще, Хантер? Тебе добавить гарнира?» Они подвигают ко мне переваренные овощи. «Кушай, Хантер, кушай, — говорят они мне. — Кушай на здоровье». До меня постепенно доходит, что я ем за всех пятерых детей-инвалидов.

Они хмурят брови и внимательно склоняют головы набок, слушая меня. Кивают и сокрушенно поджимают губы над посеребренными блюдами, расставленными на белой кружевной скатерти. Кроме блюд на столе красуются произвольно расставленные фарфоровые плошки различного калибра и различной глубины, все с одинаковыми бело-голубыми идиллическими сельскими видами. Содержимое плошек, в зависимости от их глубины, составляют соусы, и закуски, и объедки, и обглоданная половина костей от полуиндейки.

И вот, когда я рассказываю им всем о Кими, и о ее бизнесе, и о наших планах провести как-нибудь несколько лет в Японии, а они кивают и говорят, как это замечательно и что они тоже всегда мечтали побывать в Японии, но вот как-то не сложилось, — вот тогда до меня доходит, что править этим нашим сволочным миром должны эти люди. Старичье. Пусть они только для этого сделаются садовниками. Пусть дети их повзрослеют и бросят свой дом, и свой город, и станут благовоспитанными посредственностями с карьерами без взлетов и падений, и пусть от голосов этих детей у родителей сжимается сердце и туманится взгляд, когда те звонят изредка поболтать. И пусть место детей в их сердцах займут Fritillaria imperialis, и Calendula officinalis, и Grevillea robusta, и пусть каждый день их заканчивается прополкой, и окапыванием, и подрезанием, и удобрениями, и поливкой, и чего там еще нужно для того, чтобы выказать этим капризным образцам флоры любовь, которая осталась еще невостребованной в их сердцах. Пусть они станут членами этой одряхлевшей части человечества и вы увидите, как охотно и сочувственно будут они слушать любой рассказ за своим праздничным столом.

Сделайте всех наших политиков садовниками и состарьте их на пару-тройку десятков лет. И всем войнам разом придет конец. Пусть только странами правят дряхлые садовники.

* * *

Папа и Старый Фрэнк разговаривают о хлопковых плантаторах в Куинсленде, которые активно лоббируют проект выращивания хлопка на берегах Купера. Обоих сильно беспокоит, что может произойти с тамошней хрупкой природной средой, когда правительство Куинсленда в конце концов уступит давлению избирателей и разрешит это. Хлопок на берегах Купера — одна из излюбленных папиных тем.

— Растить хлопок… в среде, хрупкой как… как… ну, как паутина… карточный домик. Зачем? Только потому, что из всей математики наши правительства знают и умеют всучивать избирателям только сложение? Рост? Ну да, рост — единственное математическое правило, которым можно купить голоса избирателей. — Папа сокрушенно качает головой при мысли о длинном и, по-видимому, неизбежном списке жертвоприношений во имя роста.

— Мёррей. Дарлинг. Мэлли. Сноуи. Повсюду засоление почвы. — Перечисляя пораженные земли, он постукивает пальцем левой руки по ладони правой и заглядывает в эту ладонь, словно видит там голые склоны, и солончаки, и пересохшие русла рек. Этакую призрачную диораму, изображающую, во что превращается наш мир.

— Нынешнему правительству легко оправдать что угодно, стоит только громче покричать: «Работы!» Все, что угодно. Хоть Холокост, если только он поможет справиться с безработицей, — говорит он.