Лешка подумал, что бы могла потребовать от него Алла, и кивнул.

— А ради нее прыгнул бы с пятого этажа?

— Зачем?

— Ну так, вообще… А в огонь прыгнул бы?

— Не знаю! — честно признался Лешка.

— Я бы, наверно, прыгнул! — вздохнул Витька.

Отвлеченные вопросы были исчерпаны, но ничего не прояснили. Он помолчал и осторожно спросил:

— А как по-твоему, можно любить двоих сразу?

Лешка мысленно поставил рядом с Аллой всех девочек, каких знал, и решительно сказал:

— Нет. По-моему, нельзя.

Витька насупился.

— А что, — усмехнулся Лешка, — ты уже двоих любишь?

— Нет, я просто так спрашиваю, — замял Витька разговор.

Лешка страданий друга не принимал всерьез. И любовь Витькина и́ метания его — все это было ребячеством. Они были однолетки, но ребяческого, детского в Витьке оказывалось значительно больше, чем у Лешки. Витька во все вносил азарт и увлечение, какие возможны только в игре. Лешка относился к этому снисходительно, как старший. Живя с дядей Трошей, он разучился играть. Сталкиваясь с чем-нибудь и увлекшись, он начинал прежде всего пристально, неотступно думать об этом. Витька не думал, а выдумывал.

Письмо Алексея Ерофеевича подхлестнуло увлечение морем. Необузданное воображение легко и просто подставляло Витьку на место капитана «Гастелло», переносило в Арктику, на Северный полюс, куда угодно. Стоя коленками на стуле, он водил пальцами по самодельной карте и выбирал маршрут поопаснее. Мысленно он уже совершал его: плыл по разводьям, пробивался через торосы, слышал, как трещит корпус судна, сдавленного льдами, нес вахты в темноте полярной ночи. Он допускал и даже надеялся, что Алексей Ерофеевич оценит его и вытребует к себе. Лешка не верил, что такое счастье может вдруг упасть на него или на Витьку. Это случалось в сказках, в жизни так не бывало. Он вспоминал отца, маячный зов в Махинджаури, двухдневный переход на «Гастелло», Алексея Ерофеевича, капитана. То были настоящая жизнь и настоящие люди. Нельзя было сразу очутиться в этой жизни и стать такими, как они. Для этого, писал Алексей Ерофеевич, нужно хорошо делать свое дело. А где это дело, в чем оно? Он уже прожил немалую жизнь, а еще ничего не сделал и даже не знал, что он должен делать. Вот говорят: будь как Корчагин, как Сережа Тюленин. А как стать таким? Шла война, и они показали свое геройство. А что ему делать? Случись война — он бы себя, конечно, показал, будьте уверены! Но мы ведь за мир и воевать не хотим…

Воспитатели и учителя говорили, что нужно хорошо учиться, окончить школу, а тогда, избрав специальность, посвятить ей всю жизнь. Лешке казалось, что этот совет отодвигает начало жизни до тех пор, пока он кончит школу. Но ведь он уже живет, жизнь идет и не будет ждать, пока он окончит школу!

Лешка говорил с Ксенией Петровной, но или не сумел объяснить, или Ксения Петровна не поняла и повторила то, что он уже слышал много раз: надо окончить школу, стать полноценным человеком, и тогда все станет ясным. Людмила Сергеевна тоже не сразу поняла, чего Лешка добивался.

— У нас есть мастерская, кружки. В школе тоже есть кружки. Понемногу мы подходим к политехническому обучению. Выбирай себе дело по душе и занимайся.

Лешка не понял, что значит «политехническое обучение», и сказал, что он говорит не про это.

— А про что же?

— Про жизнь.

— Жить не работая нельзя, правда? Вот выберешь себе профессию, работу и занимайся ею.

— Но ведь жизнь — это не только работа? А сама жизнь? — спросил Лешка и замолчал, не умея выразить свою мысль точнее.

— Ну, жизни, дружок, только сама жизнь научит! — улыбнулась Людмила Сергеевна.

Такое объяснение ничего Лешке не объяснило.

Хорошо было бы поговорить с Вадимом Васильевичем, но, очень занятый в последнее время на заводе, он в детский дом не приходил. Книги многое объясняли и многому учили, но они все были о том, что уже случилось, произошло раньше. Книги рассказывали о жизни людей, которые жили прежде, большинство рассказывало о таких, которые жили, когда Лешки не было даже на свете. Читать о других людях было интересно, но они были другие, их жизнь уже кончилась, а Лешкина только начиналась, и ему казалось, что она совсем не похожа на другие жизни, своя, особая, и все должно происходить в ней иначе, чем в чужих, прежних жизнях.

Среди книжек для детей было много таких, что Лешка не мог их дочитать до конца. В сущности, это были не книги, а сборники задачек по поведению, примеров того, что нужно и похвально делать детям и что делать нельзя и не похвально. Придуманные мальчики и девочки, совсем не похожие на тех, что были вокруг Лешки, прилежно решали эти скучные задачки.

Такие книжки напоминали пироги, которые пекла Лешкина мама, когда ничего для начинки не было. Назывались они «пироги с аминем». Снаружи пирог как пирог, даже корочка красивая, а внутри не было ничего — только смазано постным маслом, чтобы не слиплось…

Чем могли они помочь, скажем, в истории с Яшей?

Однажды Лешка наткнулся в коридоре на группу ребят, ожесточенно споривших. Толя Крутилин, неизменный староста Витькиного класса, сердито нападал на Витковского:

— Ты не виляй, ты прямо говори! По-твоему, все евреи — космополиты, да?

— А то нет? — усмехнулся Витковский.

— А те, что воевали, погибли за родину? Они тоже космополиты?

— Где они воевали? — презрительно искривил губы Витковский. — В Ташкенте?

— А ты сам где был? В Сталинграде, да? — закричал Витька. — Небось с папой-мамой в Свердловске сидел!

— Подожди, Виктор, не в том дело, — остановил его Толя. — По-твоему выходит, и Яша Брук и другие ребята — тоже космополиты и у них нет родины?

За Толиным плечом Лешка увидел бледное лицо Яши. Витковский заметил Яшу, отвернулся и так же пренебрежительно сказал:

— А что же!..

Толя сжал кулаки, но сдержался и сунул их в карманы.

— Тогда я скажу тебе, кто ты такой, — с яростной сдержанностью отчеканил он. — Ты — сволочь, Витковский!.. Яшин отец убит на фронте. Его мать, учительницу, немцы расстреляли около нашей школы… И он — человек, а ты — мразь!.. Пошли, ребята!

Лешка ожидал, что Яша бросится на Витковского, но Яша не только не дал Витковскому по его ухмыляющейся морде, но даже не попытался спорить. Он опустил голову и отошел. Яша Брук всегда отстаивал справедливость, а теперь, услышав подлость, смолчал. Почему? Почему Витковский говорит «они» с такой злобой? Откуда вдруг это взялось? Книги не