Москвичей в провинции не любят. Мы даже представить себе не можем, в какой степени не любят! Мы как сытые и наивные американцы, которые с барского плеча жалуют странам демократию и потом страшно поражаются, когда облагодетельствованные устраивают праздники, пляшут на улицах, случись в Америке национальная трагедия, вроде рухнувших небоскребов.

Мне проще рассуждать об Америке, чем вспоминать, как я несколько минут плакала и лебезила перед Козлоумовой. Я только на колени перед ней не упала! Я говорила и говорила, умоляла, призывала к милосердию. А она ковыряла под ногтями. Я была точно загипнотизирована или отравлена ядом, делающим из свободного человека раба.

Рецепт яда мне теперь известен (тираны и деспоты его и не скрывали, внимательнее читайте историю): изнурительное ожидание и надежда на спасение.

В целях самосохранения психики не хочу дословно вспоминать свой диалог с завотделением женской консультации. Уйду в сторону. Например, есть повод наказать свой снобизм, с каким я на первых порах взирала на жителей провинции.

Тепло им отключают, зарплату не платят, улицы от снега не убирают, шпана в подъездах бесчинствует… А они? Терпят! Ждут чего-то. Случаются акции протеста (Ганди бы умилился): сотня здоровых мужиков, у которых семьи год недокормленные, объявляют голодовку. Лежат на матах в заводском спортзале, пьют воду, надеются, что их покажут по центральному телевидению, а тогда, возможно, и деньги вернут.

В детстве я терзала родителей, и они так и не смогли дать мне внятного ответа. Вот показывают в кино: громадная колонна военнопленных плетется по дороге. Колонну охраняет десяток фашистов с собаками. Но наших ведь сотни, целая армия! Почему не бросятся на охранников? Не задавят их? Большинство спаслось бы! Пусть даже меньшинство! Или из более давней истории. Белогвардейцы ведут красных на расстрел под дулом винтовок со штыками. Наших, красных, дюжина. Расстрелыциков пятеро. Смять их голыми руками! Все равно погибать! Нет! Понуро, покорно идут под прославляющих их героизм голос диктора. Как бараны! В юности читала про холокост.

Более всего поразило: в концлагерь, к печам привезли очень много евреев, случился затор. И среди них самих нашлись организаторы! Те, кто устанавливал порядок постепенного, без давки, прохождения к печам. Первых пропустили женщин с детьми…

Не судите, да не судимы будете! Ерунда! Надо судить и быть судимыми! В провинции живут такие же гомо сапиенсы, как и в столице. И в одинаковых ситуациях те и другие действуют одинаково. За пять часов я превратилась в хныкающую попрошайку. Что будет со мной через пять лет?

Чехов писал: «Провинция высасывает мозги». А сам он с Луны прилетел?

* * *

Плохо помню, как вышла из поликлиники, доплелась домой. Я сидела на диване и тупо смотрела в стену.

Пришел Игорь, переобулся в домашние тапочки и переоделся в старенький спортивный костюм, вымыл руки в ванной. Что-то говорил, я не вслушивалась. Игорь зашел на кухню и дважды повторил недоуменный вопрос:

— А где ужин? Кира, разве ты не приготовила ужин? Почему?

— Извини, плохо себя чувствую, — не двинулась с места.

Я впервые пожаловалась на здоровье. И вызвала у Игоря не порыв участия, а легкий приступ страха. Он не просто побаивался моей беременности. Он относился к ней с физиологической брезгливостью. Разговор о возможном усыновлении и покупке кроватки — высшее достижение Игоря в борьбе с собственным отвращением. И речи не могло идти, чтобы я у него попросила помощи в медицинских делах или заикнулась о физических деталях моего состояния. Игорь потерял бы последние волосы от расстройства! Я должна беречь своего благодетеля.

Пока Игорь готовил ужин, я накручивала диск телефона. Отказали в медицинской помощи, во спасении — мир не рухнул, только часть его обвалилась. Чтобы слегка ее восстановить, мне необходима поддержка. Пусть иллюзорная, пусть только голоса любимых услышать.

— Слушаю! Алло! — ответил голосом делового, занятого человека Олег. — Говорите! Не слышно, перезвоните! — и отключился.

Несколько минут я блаженно прижимала трубку к груди, точно Олег мне в любви объяснился и все невзгоды легко руками развел.

Невзгоды остались при мне. Я набрала домашний московский номер.

— Да? — недовольный голос Лешки. — Ну? Говорите? Слушай, пацан! Я же слышу, как ты пыхтишь! Ну, давай мороси! Все твои шуточки давно известны! Пацан! Не балуй! Маму слушайся и кушай манную кашу!

Лешка бросил трубку. Я слушала короткие гудки и тихо смеялась, вспоминая. Был в детстве моего сына позорный период, когда он с приятелями хулиганил по телефону. Я случайно их застукала.

Пришла с работы, они не услышали. Стояла в проеме двери и наблюдала, как рвут друг у друга трубку, набирают какие попало номера и что только не несут! Они пугали людей нашествием крыс, сообщали о пожаре в соседней квартире и даже быстро проговаривали нецензурные конструкции, которые я не рискую повторить.

Сейчас мне смешно, а тогда негодованию не было предела. Я им устроила большую взбучку.

— Кирочка! — раздался рядом голос Игоря. — Ты по межгороду звонишь? Конечно, если острая необходимость… Но ты звонишь каждый вечер, придут счета…

— Я их оплачу.

Кстати, о счетах. При моей развившейся скупости было очень неприятно обнаружить, что секундные соединения (я молчала, на том конце быстро отключались) тарифицируются как трехминутный разговор, меньших ставок не существует.

— Пойдем ужинать, — позвал Игорь. — Я приготовил макароны по-флотски.

Знаю эти макароны серо-желтого цвета, сама покупала. И фарш, якобы мясной, хотя ливерножилистые отходы называть мясом кощунственно.

Но сегодня моя тайная витаминно-белковая трапеза не состоялась, придется довольствоваться тем, чем народ кормлю.

— Спасибо, Игорь! — поблагодарила я. — Сейчас приду.

У меня есть несколько минут, пока Игорь принимает свои вечерние сто грамм. И нужно сделать один звонок. Уже не психотерапевтический, не в Москву. Я набрала номер телефона Лиды. Обрисовала, ситуацию четко и без надрыва, хотя поплакаться очень подмывало. Нельзя, хватит распускаться. Голодовку объявлять не собираюсь.

— Была сегодня в женской консультации, — делилась я. — Мне необходимо пройти обследование и получить больничный на двухмесячный оплачиваемый отпуск. Обязательно! Иначе останусь без денег. Мне отказали, вышвырнули, можно сказать.

— Сколько ты дала? — спросила Лида.

— Чего «дала»? — не поняла я.

— Сколько ты на лапу Козлоумихе дала?

Мне в голову не пришла мысль о взятке! Не потому, что мои нравственные принципы высоки. Но если тебя пять часов мурыжат в очереди, за что платить? Уже сверх меры оплатила! Взятка — за комфорт и особое отношение. А тут? Тут, в Алапаевске, наверное, другие правила.