Разбирать подобный бред с целью доискаться в нем смысла — и вообще рационального зерна — было, конечно, бесполезно. Но именно этот случай дал мне уверенность, что все произошедшее ранее, а также произойдет в будущем, подчинено железной логике. Мне как будто открылась некая потайная дверца и удалось заглянуть в таинственное смежное пространство — туда, где располагалась вся механика бытия, приводящая в действие то, что дается нам в ощущениях. Как если бы, скажем, на огромном пароходе вы заглянули бы в машинное отделение и увидели там нагромождение движущихся поршней, маховиков, пружин, шестерен, и, несмотря на то, что ничего бы не поняли в принципах работы механизмов, все равно бы ощутили своего рода прозрение — ощутили логику происходящего, получили представление о том, как вся махина движется.

Кстати, подобное чувство у меня уже однажды возникало. Было время, когда меня впечатляла и даже в определенной степени угнетала бездна человеческой души, вообще внутреннего мира. Возможно, для полноты впечатления не хватало, как бы это сказать, какой-то ключевой иллюстрации… И вот мне довелось присутствовать на вскрытии трупа человека, которого я весьма хорошо знал при жизни. С этим скоропостижно скончавшимся человеком меня связывали многочасовые беседы как раз на тему нашего внутреннего мира, почти медитации. Мы подыскивали образы, которые смогли бы передать то, что представляет собой человеческая душа, — анализом мельчайших нюансов психических проявлений и так далее. Мы сходились на том, что наиболее адекватное подобие души есть архитектура — архитектура громадного здания или даже целого мегаполиса — как это вдруг проявляется в масштабных сновидениях. Анатомия, психология, архитектура суть одно и то же…

И вот в ранний предрассветный час этот человек лежал на столе морга, а я наблюдал, как патологоанатом вспарывает живот, вскрывает грудную клетку, копошится в его внутренностях, вскрывает черепную коробку, под которой еще недавно бурлили такие свежие и оригинальные мысли. Я видел сердце, печень, мозг. Нет, не то чтобы меня в тот момент шокировала физиологическая изнанка жизни или были перечеркнуты наши интеллектуальные выкладки. Вовсе нет. Наоборот, все подтвердилось. Наши архитектурно-анатомические аналогии были как нельзя более уместны. Тайна самой души, конечно, так и осталась не раскрытой, но уже одно то, что внутри конкретной человеческой головы содержатся довольно увесистые и извилистые лепешки, вылепленные из почти строительного материала, который видом и консистенцией напоминал некую первичную глину, составленную и замешанную из библейских праха и пыли, — уж одно это говорило в пользу наших предположений. То есть, грубо говоря, душа была не метафорическим, а вполне адекватным отображением архитектуры тела. Если душа и сознание разные названия для одного предмета. Я увидел то, что заведомо предполагал увидеть, да. Эта анатомическая демонстрация оказалась необычно важна. Я должен был воочию убедиться, что там — в черепе и под ребрами — не окажется никаких сюрпризов и чудес вроде волшебного внутреннего сада с разлетающимися голубыми птицами, расползающимися противными гадами, или, скажем, сокровенного миниатюрного города, населенного не то нежными эльфами, не то пакостными увертливыми чертенятами… Иначе этого, пожалуй, никак не объяснишь.

Что такое со мной происходило?

В отсутствии нашего ироничного доктора, я сам поставил себе диагноз. Судя по всему, меня терзала любовная лихорадка. Причем в ее опасной горячечной фазе. Мое объяснение с Майей в день похорон не разрядило ситуацию, а мое «формальное» признание в любви не стало магическим заклинанием, которое открыло бы мне вход в райские кущи материализовавшейся мечты.

Что изменилось?

Я это знал. Я знал, что теперь, вместо романтических фантазий, придется иметь дело с грубой реальностью. Не существовало больше этих милых глупостей, которые держали меня в поэтическом напряжении, — вроде «улыбки прощальной», «первого случая» и т. д. Наверное, в глубине души я даже жалел об этом. Если раньше я мог мечтать и ничего не делать, то теперь я должен был действовать. Никакой двусмысленности места не оставалось. Стало быть, я лукавил, когда говорил Майе, что все зависит от нее. Все зависело от меня и только от меня. Можно было как угодно толковать наш разговор в спальне у Косточки (отказ это был с ее стороны или нет — конечно, никакой не отказ), но в наших отношениях наступила полная определенность. Наши отношения сделались физическими отношениями мужчины и женщины. А уж какими именно они будут по форме — тайными или открытыми, длительными или мимолетными, отношениями супругов или любовников — это, как говорится, другой вопрос.

Забавно, ведь я даже не знал, не мог решить, как мне называть ее. То есть какие нежные слова мне подобрать для нее. «Любимая», «милая», «деточка», «радость моя» — не годились. Само ее имя, такое привычное — Майя — как-то вдруг перестало выговариваться. Почему Майя? Потому что ее зачали под майским солнцем?.. Когда она была маленькой, мы ласково называли ее Майюней-Майюсенькой, но с некоторых пор вдруг перестали. Я и не заметил когда. Может быть, называть ее так?.. Я беззвучно шевелил губами, словно стараясь ощутить ее секретное, настоящее имя, — как будто таковое существовало. В крайнем случае, сошло бы и полное молчание. К слову сказать, я где-то читал, что с древнеиндийского Майя переводится как «мечта». Пусть бы ее так и называли — Мечта… Странная вещь имена. Иногда я думал, что имя вообще ничего не значит, а иногда что имя — это все.

Я знал, стоит ей только пригласить меня к себе или мне самому нагрянуть к ней, она, как говорится, станет моей. Мне казалось, что она сама уже привыкла к этой мысли. Желает этого. Даже ждет развязки. Вероятно, мне так и следовало поступить. Я говорил себе: «Да, тебе немедленно нужно поехать, просто переспать с ней, а там видно будет».

Не скажу, что мысль о том, что Майя готова в любой момент стать моей, развязала мне руки. Наоборот, у меня была такое ощущение, что меня придавила ответственность. Я даже боялся представить себе, как это произойдет, что такое будет — эта наша близость. Я знал Майю так хорошо, что ее внешность словно расплывалась у меня перед глазами, и я не мог вспомнить ее лица (как это часто бывает с воображаемым обликом тех, кого мы любим). Я только понимал, что она очень красива, свежа, чиста. О такой девушке должен мечтать любой мужчина. Последнее время она стала заплетать свои белокурые волосы и закалывать их на затылке на манер деловой женщины. При этом ее темные брови и уголки сверкающих голубых глаз как бы оттягивались назад, а кожа полностью открытых щек, скул и висков отливала ровной матовой белизной с едва розовым оттенком, словно девушка была постоянно чем-то взволнована. Летом на пляже я видел ее в купальнике, почти обнаженной, но как-то не был в состоянии фиксировать внимание на подробностях — пупке, сосках, особых нежных и тонких линиях девичьего тела. Чтобы сходить по ней с ума, мне хватало звука, шороха, прикосновения. Когда я думал о ее теле, мне вспоминалось лишь прикосновения и то, что я чувствовал при этом — необычайная радость — как будто вдруг отыскал часть самого себя, обе половинки сомкнулись, и для моей беспризорной души образовался чудесный сосуд. Это все равно что обрести новую сияющую плоть, слиться с ней. Это все равно что наконец стать самим собой и достичь совершенства… Соединившись вместе, мы не будем ощущать ни младости, ни старости — ни времени. Время есть череда цифр и мыслей. Но цифры ничто. Мысли тем более. Все — чувство, все — только одно чувство!.. И мы должны воплотиться в нашем общем чувстве. Вот единственная возможность обрести бессмертие при жизни.