не каша была, а вар горячий. Вот он и ожёгся, ан руки-то и залипли. Забегал с горшком по избе:

— Иван-Дурак, ведь мне рук не вынуть!

Иван ему и говорит:

— Всю ночь спокоя не даёшь со своей кашей, навязался недобрым делом.

А ночь была месячная, значит.

— Вон, — Иван ему говорит, — у порога камень лежит, какой для гнёту на бочки с кислой капустой кладут. Брякни горшком об него и вынешь руки-то!

Ну, поп разбежался, да как хрястнет с маху об этот камень! А это не камень вовсе был, а хозяин плешивый спал. Поп об его лысину и вдарил. Хозяин завопил, а поп подскочил, да из избы вон. Испужался!..»

— Вот и вы подскакивайте, да споро-споро вон в тот анбар ступайте! Ваш черёд приспел! — Сухов сумел приблизится к нашей группе слушателей так, что никто из увлекшихся рассказом людей его не заметил.

Ну, мы, хоть и вольные, но всё же в государевом хозяйстве служим, так что хочешь-не хочешь, а подчиняться надо. Минуту спустя уже входили в большой амбар на богатом подворье красносельского старосты. Внутри помещение было разделено висящими на верёвке занавесями из рядна, возле которых сидел на чурбаке ражий молодец в красном стрелецком кафтане с саблей на боку и заткнутыми за кушак плетью и длинноствольным пистолем. У стенок буквой «П» были расставлены лавки. Торчавший тут же парень в добротной, но обычной одежде, видимо, какой-то ярыжка, суетился, отдавая распоряжения:

— Не толпитесь, православные, разувайтеся, да кафтаны скидывайте! Велено, чтобы в рубахах до господ камизии заходили!

— Может, и порты скинуть? — Издевательски произнёс незнакомый мне мужик.

— Велят тебе — так и скинешь! — отпарировал ярыжка. — Баб тута нету, уд тебе не оторвут сголодавшись! Давай пошевеливайтеся, господин полуполковник нынче сердит, могёт неслухов и поучить!

Прозвучавшее словечко «камизия» навеяло воспоминания из будущего о военкомате. Вот не знал, что сейчас в России так говорят[156]! Да и «полуполковник» — явный подполковник, только в старинном произношении. И если здесь работает аналог военкомата, значит, придётся соответствовать. Так-то к воинской службе я всегда относился с пониманием и её трудности и лишения переносил, согласно Присяге, стойко — а их было немало, учитывая, что начало моей военной службы пришлось на Великую Отечественную, и до того, как после излечения в госпитале меня направили в военное училище, воевать пришлось простым кавалеристом, так что солдатская житуха мне известная. Потому, присев на лавку, я споро разулся, скинул кафтан и шапку — чином не вышел в помещении с покрытой головой находиться — и, прижав имущество локтем к боку, пристроился возле уже стоящего у занавеси Тимошки Беззуба, такого же помощника конюха, лишь года на полтора-два меня постарше. Тут же рядом оказался неизвестный дядька лет за тридцать в дорогой рубахе. Почему дорогой? Да потому, что льнянина её была ровно выкрашена в светло-красный цвет, а по вороту шла обережная вышивка[157].

Вот нас троих и запустил стремянный стрелец[158] во вторую половину амбара, как только из-за ряднины высунулась стриженная «под горшок» голова с единственной репликой: «Кличут!»

В помещении, где заседала «камизия», было заметно светлее, чем в «прихожей»: конечно, расположенные под крышей узкие волковые оконца-продухи слабо годились для освещения, но выручали горящие в железных светцах лучины и — вот уж роскошь — сальные свечи, стоящие как в высоких шандалах, наподобие церковных, так и в подсвечниках на столах. Воздух был напитан запахами горящего дерева, жира, потных человеческих тел. За столами сидели важные господа в добротной одежде и писарчуки, легко определяемые по измазанным чернилами пальцам и вискам: следствие профессиональной привычки засовывать перья за ухо. У стены вертикально была установлена доска-горбыль, размеченная чёрточками с кириллическими буквами, видимо, прообраз известного всем в будущем ростомера, рядом с которой стояли двое в чёрном: хлипкий православный попик и, судя по западноевропейской одежде, иностранец из Немецкой слободы. За спинами сидящих господ располагался второй выход из амбара, рядом с которым торчал ещё один стрелец-караульный с саблей и пистолетом.

— Чего стоите, православные? Ступайте поближе! — Голос у священника оказался тонким, почти женским, хотя густая борода и усы не позволяли усомнится в его поле. Это у бритолицых католиков мог случиться казус с нахождением на вершине церковной власти женщины[159]; а у наших ортодоксов безбородые священнослужители — явление невозможное. Не зря в Писании чётко указано[160]: «и рече Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию[161]», следовательно, искусственное удаление части растительности для настоящих православных христиан означает злонамеренное отрицание божьей воли.

— Чтите Символ веры, православные! — Ну да, куда ж в армии без идеологии. Комиссаров в кожанках пока что нету, их вполне заменяют попы в рясах.

Дружно крестимся двуперстием и привычно в три голоса заводим:

«Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна…[162]».

Присутствующее в помещении начальство вплоть до писарчуков, также поднялось и размашисто крестится. Как только отзвучало «Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь», все вновь умостились на лавках, а попик, по-доброму улыбнувшись, распорядился:

— Теперь вас лекарь осмотреть должен: нет ли какого урону и недостатку. Делайте, что мастер Пётр велит, не сомневайтесь: то по слову Государеву вершится!

Лекарь Пётр, тот самый иноземец, дипломатию разводить не стал: первым делом заставив Тимошку раскрыть рот и не увидев трёх выбитых передних зубов, буркнул:

— Нье годьен! — и тут же ухватив с края стола тонкую кисточку, схватил парня за руку и размашисто нарисовал на тыльной стороне кисти православный восьмиконечный крест. Тимофей дёрнулся было, но поп успел ухватить его за рукав:

— Не шуми, сыне! Знать, не судьба тебе в полку служить. У писаря квиток возьми, да и ступай в ту дверь. Нынче тебе праздник[163], с тем квитком стрельцы вобрат отпустят, не теряй.

Бузить Беззуб не решился, лишь поклонился священнику и, проигнорировав европейца, потопал к уже изготовившемуся к исполнению обязанностей писарчуку. Следующим к лекарю подошёл я.

Медосмотр свёлся к проверке рта, глаз, гибкости рук, ног и спины. После того, как я выпрямился после поясного поклона, Пётр