Несмотря на некоторое сходство с известным обжорой и пьяницей Пантагрюэлем, мне Котик скорее симпатичен, чем наоборот, — и я знаю тому причину. Будучи самым молодым заместителем областного прокурора, он, в отличие от многих стоящих у трона, лишен показного величия, и если даже сие — не черта характера, а мимикрия, то весьма, на мой взгляд, удачная.

Пьет Котик с заметным удовольствием и размахом, а когда пьет с особо доверенными лицами — наливается под завязку, правда при этом устойчиво держится на ногах, утром раньше других является на работу и ждет, с кем бы поправить здоровье коротким опохмелом.

Сегодня мы с ним употребляем виски с кока-колой — не знаю, его ли это придумка, но получается неплохо: кока-кола поглощает самогонный вкус виски, и выпить можно больше, чем намеревался первоначально. И закуска у нас отменная: в азербайджанском кафе, где меня знают, я заказал шашлык на кости, люля-кебаб, лаваш, несколько пучков зелени и ведерко квашеных помидоров.

Мы выпиваем по первой, и Котик споро наполняет стаканы — все по тому же рецепту: пятьдесят граммов виски и полстакана колы, — чтобы после не отвлекаться на разлив, весело поясняет он. Странный коктейль, своим насыщенным ядовито-коричневым цветом и составом отпугивающий насекомых, но, справедливости ради, вполне удобоваримый!

— О чем это мы? — спрашивает Котик, с наслаждением обгрызая мясо с кости. — Замечательный шашлык, не шашлык, а объедение!

— О Христе. Его и здесь, у нас, убили бы, если б оказался не в Иудее, а в родной прокуратуре. Вернее верного! Только вместо допроса у Пилата он попал бы на коллегию, где, впрочем, пытают ничуть не хуже.

— Да, — охотно соглашается со мной Котик, — распяли бы Христа за милую душу!

— А вот скажи, Володя, — перехожу я на ты, что, будто условный знак, означает доверительную беседу между нами, — как ты ухитрился спрыгнуть с коллегии, где меня распинали? Знал, что готовится, и не захотел участвовать? Чего же тогда не предупредил?

— А люля-кебаб еще лучше! — оттягивает время для ответа хитрый Котик, тщательно пережевывая пищу и причмокивая, а тем временем придумывает, что сказать. — Ко мне тогда по шкурному вопросу заместитель начальника главка приехал, вопрос пустяковый — тьфу, а не вопрос! — но надо было его встретить и разрулить ситуацию. Меня Фертов и отрядил на это дело. После, разумеется, выпили водочки… Да и ты, Женя, каков! — не лыком шит. Я знал, что ничего тебе не сделают, только зря пошумят. Зато теперь молодчина! Ногой двери в кабинет шефа открываешь.

— Куда там ногой! Ты ведь меня знаешь, я наглеть не умею. Все куда банальнее: Фертов отнюдь не дурак и уже разобрался, где происки Чумового, а где глупость Курватюка. Сказал как-то: наговорили, мол, на тебя, я и поверил — как можно своим заместителям не верить! А в остальном — единственная для меня поблажка: перестал по пустякам придираться, бумаги подписывает не читая.

— Еще бы не перестал! И я бы перестал и все бы подписывал! А как же иначе? — Наклонившись к моему лицу, Котик переходит на возбужденный шепот: — Я был у Михаила Николаевича в кабинете, когда его этак неслабо опустил заместитель Генерального прокурора. Позвонил и рассказал, что думает по этому поводу. Как говорит одна моя знакомая, сделал котлету. Ну признайся, кто тебя тянет? Кто помог?

— Кому надо, тот и помог! — злоблюсь я, не отводя от хитреца взгляда: можно подумать, ты мне рассказываешь о своих ходах-выходах. — Наливай, что ли! Если уж пить, нужно держаться одной руки.

— Давно налито. Давай пей! Вторая — за друзей, — вздыхает Котик, терзаемый неудовлетворенным любопытством, и все-таки не удерживается и сокрушенно добавляет: — Злой ты стал, Николаевич! Надо быть к людям добрее и…

— И они к тебе потянутся. То-то ты добрый, а вот почему — непонятно. Например, все удивляются, зачем продвигаешь по службе этого Валентина, как его бишь?.. Кухарчука! Втолкнул в начальники отдела, а он ведь тупой. Как людьми руководить будет?

Котик недоуменно смотрит на меня: всерьез сказано или в шутку? — потом самодовольно потирает руки и хохочет:

— А зачем мне умные? Я сам умный. Мне нужны исполнительные, и чем меньше они будут думать, тем лучше.

— Да ты, как я погляжу, прожженный циник.

— Нет, я прагматик. Иначе в наше время не проживешь. Ты посмотри, что вокруг делается! Люди подвешены на ниточки, как куклы у Карабаса-Барабаса: чуть что-то не так, чик ниточку, и в камин!.. Бог и тот не дает теперь никаких гарантий! «Совковые» времена давно уже миновали, взамен настали самые что ни есть волчьи. А ты хочешь, чтобы я себе под задницу подложил мину с часовым механизмом?!

— О чем речь? Например, я никого не подсиживаю.

— Ты — нет. А руководство рано или поздно может заметить, какой ты красивый да умный, не чета мне, Владимиру Елисеевичу. Или твой тайный благодетель вознамерится — разумеется, без твоего ведома — продвигать тебя по службе. А кто из заместителей у нас самый беззащитный? То-то! Уж лучше — пусть вокруг меня воздымаются одни сорняки…

«Есть и еще один аспект, — думаю я, с тайной улыбкой наблюдая, как жадно и весело ест и пьет за разговором наш новоиспеченный Пантагрюэль, — исполнительному дураку прикажешь — так он и лоб разобьет…»

— Что ты ухмыляешься? Ну чего ухмыляешься? — тут же разоблачает меня наблюдательный Котик. — Лучше скажи, на какую меру наказания будет ориентировать суд твой Мешков относительно… — Он округляет глаза, оглядывается на дверь, ведущую в кабинет, как если бы за ней укрывался соглядатай, и едва слышно шепчет мне на ухо фамилию подсудимого.

— В тюрьму его, подлеца! Самая лучшая для него мера!

— Я серьезно. Предприниматель, исправный плательщик налогов, оступился совершенно случайно, на не совсем правильном составлении бумажек. Кто же ему подскажет!.. Преступление в экономической сфере, таких не велено сажать, государству и обществу никакой пользы.

— Не темни! Чего ты хочешь?

— Есть такая замечательная мера наказания — штраф. А еще лучше — условно. Для нас с тобой в первую очередь лучше… А?

Я многозначительно вздыхаю, а на самом деле тяну время: и без моего вмешательства вышеупомянутый предприниматель, скорее всего, отделается штрафом, но мне не хочется, чтобы Котик записал мягкий приговор суда на свой счет.

«Как бы это съехать с темы? — прикидываю я так и этак, а тем временем принимаюсь вертеть головой, разглядывая “закрома” Владимира Елисеевича. — К стене прислонена картина местного художника, судя по рамке, дорогая, в баре — виски, коньяки — всё початые бутылки… Ба, граммофон!»

И в самом деле, на столике подле холодильника пристроен красивый полированный ящик красного дерева, с резьбой и инкрустацией по бокам, с бронзовыми вставками и перепончатым рупором, раскрывшим свой зев в нашу сторону. На круге — пластинка, искусно стилизованная под пластинки довоенного времени. Рядом с граммофоном — упаковка таких пластинок, штук десять в картонной коробке. Кто же это так расстарался для уважаемого Владимира Елисеевича? Какой-нибудь верный и состоятельный друг?