На другом конце стола Эхомба и Симна являли манеры более изящные, нежели их наряд, наслаждаясь самой лучшей пищей за многие дни. Эхомба всегда был умеренным едоком, а Симна выказал удивительное знание приличий, принятых в цивилизованной среде, чего он до сих пор не демонстрировал в их совместном путешествии.

– Нет особого смысла пытаться утереться салфеткой, когда ее все равно неоткуда взять, – объяснил он в ответ на сделанный шепотом комплимент Эхомбы. – То же относится к приборам. Пальцы или вилки – я одинаково хорошо управляюсь и тем, и другим. – Он отхлебнул вина из серебряного потира с изысканностью и грацией питбуля, ткущего кружево.

Рядом с графом сидела женщина, лишь немного моложе него, которая большую часть обеда тихонько плакала в непрерывную череду шелковых платочков, покуда все внимали рассказу Эхомбы. Когда он наконец добрался до конца повести о своей встрече с ее сыном, она поднялась и, извинившись, вышла из-за стола.

– Моя жена, – объяснил Беварин Бекуит. – Последние месяцы она только и делала, что молилась о благополучном возвращении нашего сына.

– Я сожалею, что оказался тем, кто принес вам столь плохие известия. – Эхомба вертел в пальцах свой почти пустой кубок, разглядывая чеканку, которая изображала лакондцев, тянущих рыбу из каналов и с небес при помощи совершенно непохожих неводов. Пастух вдруг почувствовал невероятную усталость. Без сомнения, прекрасная еда и соответствующая обстановка в соединении с напряжением во время перехода Хругар нагнали на него сонливость. – Он умер со стойкостью, которой позавидовал бы любой мужчина, думал не о себе или своих ранах, а о страданиях других. Последние его слова были о женщине.

– О прорицательнице. – Бекуит крепко сжал длинные пальцы вокруг собственной золотой чаши. – Перенести две подобные утраты за один год – это превосходит силы любого человека. Мой сын, – он с усилием сглотнул, – был так же любим народом Северной Лаконды, как Темарил – нашими братьями на юге. Держава лишь сейчас начинает оправляться от потрясения, сопряженного с их потерей.

– Я уже говорил о своем намерении вернуть прорицательницу ее народу, согласно с предсмертной волей вашего сына. Я скорблю, что ничем не сумел ему помочь. После кончины ему… – пастух запнулся, вскользь подумав о том, как сильно отличаются обычаи разных стран, – ему были оказаны те же почести, какие оказывает мой народ каждому благородному человеку в таком случае.

Эхомба потер глаза. Было бы в высшей степени невежливо уснуть за столь гостеприимным столом. Человек участливый, вроде Бекуита, мог бы это понять, однако им не следует на это рассчитывать.

Тем не менее необходимость в отдыхе стала непреодолимой. Взглянув налево, Эхомба увидел, что Симна тоже совсем обессилел. Северянин тряс головой и зевал, как человек, который… скажем, как человек, который только что пересек изрядную часть мира, чтобы добраться до этого места.

Когда пастух привстал, готовясь извиниться за себя и своих спутников, он обнаружил, что его кресло будто обрело тяжесть и неподвижность литого чугуна. Напрягшись, он оттолкнул его назад и выпрямился. Ощутив, что слегка нетверд в ногах, Эхомба оперся рукой о стол.

– Я… я прошу прощения, сударь. Вы должны извинить меня и моих друзей. Мы долгое время были в пути и прошли огромное расстояние, вследствие чего весьма устали. – Налитые свинцом веки грозили захлопнуться без его одобрения, и он через силу держал их открытыми. – Не могли бы мы где-нибудь отдохнуть?

– Эй, братец! – Рядом с ним разомлевший Симна тужился подняться. Потерпев неудачу, он опять плюхнулся в кресло. – Тут штука не просто в усталости. Гволез его знает… Гволез его знает, в чем еще… – Глаза северянина закрылись. Через секунду они вновь распахнулись. – Гволез побери и разрази… мне бы смекнуть. Ведь в скольких тавернах я перебывал, в скольких переделках…

Его речь превратилась в невнятное бормотание. Голова Симны упала на грудь, а Эхомба еще силился держать глаза открытыми, зрячими и внимательными.

Он хотел повернуться, чтобы кликнуть Алиту, но лишь обнаружил, что тело больше не подчиняется его воле. Пошатнувшись, Этиоль сумел опуститься на свое место. Ему хотелось извиниться перед хозяином, еще раз объяснить непростительное нарушение ими приличий, но он понял, что усталость уже не дает рту и губам шевелиться слаженно. Непроницаемый могильный мрак застлал глаза, погасив свет, а вместе с ним и сознание. Сквозь пелену он услышал, как кто-то говорит герцогу: – «Готово дело, сударь. Отличная работа. Теперь они ваши».

Этот голос, напрягся остаток мышления Эхомба, где я уже слышал этот голос? Рассудок безболезненно затухал, и ему почудился запах горелого. От этого блеснула слабая искра воспоминания.

– Убийца! – Обвинение изрыгнул зычный голос Беварина Бекуита. Но кого же он обвинял в убийстве? Кого-то, кто только что вошел в зал?

Чья-то рука трясла его за плечо. В светлой мягкой дымке, неумолимо окутывавшей его, Эхомба едва ощущал прикосновение.

– Убить моего сына, а потом гнусно добиваться моей благосклонности и гостеприимства, так, что ли? Ты за это заплатишь, дикарь! Платить придется долго, медленно и мучительно! – Граф проговорил свое обещание голосом, дрожавшим от ярости.

Меня, отрешенно подумал Эхомба. Он обвиняет меня в убийстве его сына. Какая нелепая, какая несуразная мысль. Если бы он только мог говорить, Эхомба быстро разубедил бы графа. Но рот его по-прежнему отказывался рождать слова. Впрочем, как графу вообще мог прийти в голову такой вздор?

Снова послышался тот голос. Он звучал резко, а произнесенные им слова были краткими и точными:

– Убейте их быстро или медленно, сударь, это меня не касается. Но, как мы и договаривались, я оставляю за собой спящую кошку, и если на то будет ваше согласие, также и того большого отвратительного скота, что валяется рядом.

– Забирай их, если желаешь. – В каждом звуке, произнесенном графом, слышалось едва сдерживаемое бешенство. – Мне нужен тот, кто действительно убил. Его пособника я, пожалуй, тоже задержу. У человека, пока его пытают, должна быть компания.

– Вам виднее, сударь. А теперь, если позволите, я должен проследить, как мою собственность опутывают сетями.

Когда свет сознания сжался в последнюю судорожную точку, Эхомба наконец узнал тот голос. Его он никак не ожидал услышать вновь. Присутствие этого человека сулило им не больше хорошего, нежели угрозы графа Северной Лаконды.

Голос принадлежал Харамосу бин Гру.

Возвращение сознания сопровождалось тяжкими ударами в затылке, которые никак не прекращались. Моргнув, Эхомба постарался больше не закрывать глаза. С каждой мучительной секундой его зрение становилось все яснее, все острее. Что отнюдь не означало, будто ему нравилось увиденное.

Столовая с прекрасными кувертами и ливрейными лакеями исчезла. Путешественников переместили в какой-то приемный зал, более просторный, но обставленный куда скуднее. Картины на стенах изображали не уютные домашние сценки, а череду лакондских графов и их супруг. Попадались также пейзажи и сценки из сельской жизни, значительно подправленной и с патриотическим смыслом. Изумительные тропические рыбки, эти непостижимые живые украшения Лаконды, плавали в воздухе приемного зала. Вдоль стен, словно молчаливые изваяния, стояли настороженные и тяжеловооруженные воины в синих мундирах.