– А ты? Ты хотел уехать или остаться?

Винченцо посмотрел на меня:

– А с какой стати тебя это интересует?

Стоило заговорить о нем самом – и сразу барьер.

– Да просто так.

– Мы жили там и в то же время не жили.

– И Джованни?

– Да.

Разговор стопорился. Винченцо явно не был настроен откровенничать. А я не хотела ему показывать, что уже воспринимаю его семью как свою. Я снова углубилась в чтение дневника, но Винченцо вдруг заговорил:

– Лето семидесятого, вот когда они начали воспринимать нас всерьез.

Я вопросительно смотрела на него.

– Матч века, слышала о таком?

– Я тогда еще не родилась.

– О да… – Он усмехнулся. – Полуфинал Италия – Германия. В Мехико. Ты любишь футбол?

– Скорее то, что его окружает. Шум, публика…

– Лучшая игра всех времен. Весь город сидел перед телевизорами, ни души на улицах. Кроме гастарбайтеров, конечно. Мы вынесли из лавки Джованни телевизор и стулья. В Германии тогда было запрещено сидеть на тротуарах. В немецких ресторанах столики ставили только внутри, так что мы стали пионерами. Взяли и сделали это… – Он усмехнулся. – Времена, когда немцы питались яичной лапшой и «сырными ежами»[116], а Тоскану считали рассадником снобов от культуры… В общем, мы сидели на улице и громко болели за Италию. Мы проигрывали, счет сравняли незадолго до финального свистка. Потом – дополнительное время. Бекенбауэр со сломанным плечом ковылял по полю – это надо было видеть! Но в результате 4:3 в нашу пользу. Можешь представить себе, что это для нас значило! В ресторанах официанты срывали передники и танцевали на улицах. Мы праздновали всю ночь. Из окон кричали: «Заткнитесь!» – но нам было начхать. В мгновенье ока из презренных «макаронников» мы стали победителями. Все изменилось, в первую очередь мы сами. Теперь мы гуляли по улицам с высоко поднятой головой. А потом мы изменили Германию, и здесь открылись приличные кафе. Это в то лето в Мюнхене появился настоящий капучино, не со сливками, а, как положено, со взбитым молоком. И на школьных дворах установились другие порядки. Из последних мы стали… ну, не то чтобы первыми… просто теперь кое-кто оказался под нами. Прежде всего, турки, которые появились позже. «Тминные турки»[117], как называли их мы, бывшие «макаронники», и вымещали на них все то, что в свое время терпели от немцев.

Мне оставалось только удивляться. Каким же речистым мог быть Винченцо, когда говорил о чем-то, непосредственно его не касавшемся.

– Ну а ты сам? – спросила я.

– А я получил свою первую «веспу», подержанную и желтую, но в очень приличном состоянии. Энцо откладывал на нее с каждой зарплаты… Без нее было не произвести впечатление на девчонок.

Он произнес это сухо. Несомненно, у девушек Винченцо пользовался успехом. Он и сейчас вполне привлекательный мужчина, однако, похоже, воспринимает это как нечто само собой разумеющееся. Возможно, именно потому, что успех не стоил ему ничего. Как правило, люди гордятся достижениями. Можно предположить, что таинственная отчужденность Винченцо и делала его желанным в глазах женщин. Он не выпрашивал их внимания. Таким я себе его и представляла: юноша на отшибе, никогда не в центре, молчаливый, ускользающий и тем интересный. Его хотелось раскусить.

– Любовник-латинянин, – улыбнулась я.

– О да… это было наше время… Девчонки просто вешались на смуглых парней.

– А ты так и не догадывался о существовании Винсента?

Он молчал. При упоминании этого имени дверь, которую он вроде бы приоткрыл передо мной, захлопнулась.

Винченцо встряхнулся:

– Так ты почитаешь мне вслух?

13 сентября 1970

В-т хочет знать все до мельчайших деталей. Я вырезаю нашего сына из старых фотографий и чувствую себя воровкой. В-т настолько ожесточился, что я не представляю себе, как вообще могла любить его. И все же я тоскую по нему. Несмотря на наше «прагматическое соглашение», как он выражается, – как будто чувствами можно управлять, как техникой. Я не жду от всего этого ничего хорошего.

Винсент пригласил Джульетту в ресторан. В дневнике не говорилось, почему они перестали встречаться на трамвайной остановке, просто атмосфера встреч вдруг переменилась. Он решился показаться с ней в публичном месте, – возможно, потому, что речь шла всего лишь о передаче очередной партии фотографий. Или же Винсент полагал, что держит свои чувства под контролем. Похоже, ошибочно.

Ужин в «Тантрисе» стоил столько, сколько Джульетта зарабатывала за неделю. Но она согласилась с тем, что Винсент назначает место встречи, предоставив тем самым ему оплачивать расходы.

Ресторан был только что открыт и выглядел впечатляюще. У входа посетителей встречали скульптуры мифических животных. Голые бетонные стены были подсвечены красным, а над столами нависали круглые желтые светильники. Здесь ели не для того, чтобы утолить голод, – богатая Германия входила во вкус новой жизни. Это можно было бы назвать революцией, только не «снизу», а «сверху», в отличие от большинства революций.

Джульетта непременно рассказала бы об этом брату, если бы только могла. Ресторан ее впечатлил, правда, чувствовала она там себя не в своей тарелке. Винсент не предупредил, что «Тантрис» – самый роскошный ресторан в городе, иначе она надела бы другое платье, более скромное. Это притягивало к ней взгляды состоятельной публики.

Женские взгляды смущали ее гораздо больше мужских. Джульетта все еще была очень красива, поэтому мужчин интересовало скорее не платье, а то, что под ним. Но женщины были еще опаснее, они безошибочно отличали «люкс» от дешевой подделки, и здесь не спасал даже самый безупречный пошив. Под перекрестным огнем оценивающих и завистливых взглядов Джульетта следом за Винсентом пробиралась к зарезервированному столику. Пианист негромко играл джаз.

За одним из столиков поднялся мужчина в костюме-тройке и несколько официально поприветствовал Винсента. Важная птица, доктор-того-сего из какого-то там наблюдательного совета. Он представил жену, Винсент – Джульетту. Просто по имени, никакой «хорошей знакомой», тем более «моей жены». Но с такой естественной уверенностью суверена, что ей захотелось исчезнуть.

О чем думал Винсент в этот момент? Откуда взялась эта уверенность? Возможно, спутница доктора тоже не приходилась тому женой. Насколько спокойней чувствовала бы себя Джульетта, если бы Винсент представил ее как супругу.