— Не залезали воры! — удовлетворенно заметил Воробей. — Вот какая фазенда — особенная! Все дома грабят, а ее не трогают. Боятся! Раз один сунулся, так его потом по посадкам целый день ловили. Бегает, как обезьяна, и чего-то орет с перепугу. Дом не простой, заговоренный. Он своего хозяина ждет.

— Сколько? — высохшим от волнения ртом спросил Джон.

— Чего сколько? — удивился Воробей.

— Сколько вы хотите за дом?

На лице Воробья появилось алчное выражение.

— Триста, — опустив глаза, сказал он.

— Триста? — удивился Джон.

— Меньше запросить не могу, — еще ниже опустив взгляд, ответил Воробей. — Если бы мой был…

— Но это же очень мало! — воскликнул Джон.

Воробей недоверчиво посмотрел на него. Он заломил за дом двойную цену, желая выгадать за посредничество, и теперь ему было и совестно, и не мог он понять, смеется над ним парень, издевается или в самом деле такой простак.

— Так покупаешь? — злым голосом спросил он.

— Покупаю, — сказал Половинкин.

И снова Воробей изменился в лице.

— Значит, триста! — горячечно забормотал он. — И бутылка шнапса, не забудь! Значит, деньги после оформления, а шнапс — сейчас!

Он виновато улыбнулся.

— Помираю я, Ваня, — признался он. — Трубы горят. Целый день опохмелиться не могу. Не о доме я, Ваня, сейчас думаю и не о тетке Василисе. Я об одной бутылке проклятой думаю. Ты прости…

— Вам нужно серьезно лечиться.

— Точно! Сейчас в сельпо сгоняем и подлечимся. А бумаги на дом и деньги — это завтра, утром. Переночуешь у меня.

— Нет, — твердо сказал Джон, с удивлением замечая, как легко он становится хозяином положения. — Ночевать я буду здесь. Никаких бумаг не нужно. Вот вам триста долларов.

Воробей со странным выражением смотрел на три стодолларовые купюры.

— Это зачем? Ты меня не понял, Ванька! Я про рубли тебе говорил! Про рубли, а не доллары!

— Вы сумасшедший? — спросил Джон.

Воробей хлопнул себя ладонью по лбу.

— Понял! У тебя наших денег нету. Ну вы, москвичи, и народ! Скоро совсем без рублей жить будете. Триста долларов, это сколько же на наши будет? Ничего, в сельпо знают. У нашей продавщицы этой зелени — полный комод. Быстро, значит, меняем, берем шнапс, обмываем твою фазенду.

— Я не пойду! — отрезал Джон.

— Обидеть хочешь? — спросил Воробей без прежнего дружелюбия. — Слышь-ка, мало́й… А ты, часом, не яурей?

На лице Воробья боролись противоречивые чувства. Ему и страстно выпить хотелось, и понимал он, что если этот сытый молодчик не скажет ему что-то, не объяснится по-человечески, а будет вот так холодно смотреть, то деньги нельзя брать, нельзя унижаться!

Джон понял и пожалел его.

— Я не еврей, — спокойно объяснил он, — я русский, но приехал сюда из Америки. Этот дом нужен мне для моего бизнеса. Что касается шнапса… Я не пью.

— Печенка болит? — радостно подхватил Воробей и снова засуетился. — Ну, ты иди, домик осмотри! А я мигом в сельпо и назад. Покажу тебе местные достопримечательности. Тут такое! Даже святой родник есть! Красный Конь — это такое место! Повезло тебе, мало́й! Хотя триста долларов многовато. Давай — сто?

— Триста, — снова отрезал Джон. Воробей стал ему неприятен. От его непрерывной болтовни кружилась голова. Джон с тревогой подумал, что сейчас упадет в обморок и Воробей, чего доброго, решит, что он припадочный, и тоже отвезет его к «дуракам». Но Воробей уже мчался куда-то по дороге.

Джон вошел в горницу и остолбенел. Он подумал, что сходит ума. Это был его дом! Он когда-то жил здесь! Вот с этой лавочки возле печи он прыгал с хохотом еще маленьким мальчиком. Или девочкой? Он ощутил холодную упругость некрашеного пола, и вдруг чья-то большая теплая ладонь шлепнула его по голой попе. Ему показалось, что он стоит посреди избы голый и ежится от холода. Он подошел к печке, взглянул на плиту с двумя неровно прикрытыми кругами посередине. Страшная боль вдруг обожгла его ухо. Он схватился за ухо рукой, запрыгал на одной ноге, еле-еле сдерживаясь, чтобы не завопить во весь голос. Жгучие слезы потекли по щекам. Он схватил лежавшую на лавке кочергу и прижал к пылающему уху. Прохладное железо слегка умерило боль. И тогда он вспомнил, что с ним тогда произошло. Громко гудела печь, выводя волшебные рулады, и он, маленький дурачок (или дурочка?), прислонился к плитке ухом, чтобы лучше слышать эту музыку. И тогда она, коварная печь, ударила как электрическим током. Потом, когда ухо зажило, он подкрался к печи и бил ее ногой, пинал, пинал, пока от нее не отвалился кусок штукатурки и не стукнул его больно по голове, запершил, засыпал глаза, которые потом кто-то промывал водой из алюминиевого таза, стоявшего на печи.

Воспоминания, одно ярче другого, накатывали с такой стремительностью, что Джон не в состоянии был их осмыслить. Он еще не был во второй комнате, отделенной от горницы цветной линялой занавеской, но уже в точности знал, что в ней находится. Там высокая железная кровать. Она ужасно скрипела, когда отец, охая и вздыхая, взгромождался на нее вечером и спускался по утрам. Он слышал глухое бормотание матери, свистящим шепотом читавшей молитву:

— Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец!

И вдруг — голос:

— Тише ты, богомолка. Дитё напугаешь.

Джон чувствовал: с ним происходит что-то непостижимое. Не понимая, зачем он это делает, он схватился рукой за стриженый затылок и с удивлением не нашел своей длинной девчоночьей косы, хотя ощущал ее. Он внимательно осмотрел себя от груди до ступней. Нет, ничего не изменилось. Не изменилось внешне — но внутренне он чувствовал себя не двадцатилетним парнем, а маленькой девочкой. За печкой, в углу, над ржавым рукомойником он заметил мутный осколок зеркала. С нараставшей тревогой, но в то же время не в силах противиться посторонней воле, он подошел и внимательно всмотрелся в свое лицо. Лицо было прежним, только очень бледным, как будто из тела Джона выпустили всю кровь. Но вот в глазах своих он заметил что-то странное, что-то чужое и родное одновременно. Он не знал, как это определить, но глазами его смотрел на него чужой родной человек. И Джон готов был уже совершить последнюю глупость и поздороваться с ним, как послышался сердитый отрезвляющий крик Вирского:

— Это кровь твоя говорит! Бойся крови своей, брат!

По разбитой с каким-то изуверским искусством проселочной дороге они подъехали к воротам. За невысоким дощатым забором виднелся освещаемый лампой, подвешенной на покосившемся деревянном столбе, желтый кирпичный двухэтажный дом с позеленевшей от плесени крышей. Пронзительный визг гармошки и громкое пение доносились из-под навеса, отдельно устроенного напротив фасада. Там горела своя, более яркая, лампочка. Пел, а точнее, пронзительно выкрикивал срамные частушки знакомый Джону голос.