Эти месяцы они провели по-разному, хотя жили по-прежнему вместе — в небольшой квартирке, снятой по совету Ингвара в европейской части Дели. Сам художник пробыл в городе недолго, уехав куда-то на север, где готовилась его очередная экспедиция в Гималаи. Впрочем, он регулярно присылал телеграммы и пару раз наведывался в Дели, рассказывая о своих грандиозных планах по изучению неведомой для европейцев горной страны, а заодно о том, как продвигается дело двух русских, занесенных войной в самое сердце Британской Индии.

С последним дело продвигалось трудно. Их не отпускали — вежливо, чисто по-британски, с многочисленными отговорками и уверениями в наилучших чувствах. Никто их не допрашивал и даже, на первый взгляд, не следил за ними. Впрочем, заметить слежку на переполненных делийских улицах практически невозможно, да они и не пытались. Единственным ограничением было условие, с самого начала поставленное Ингваром. Ростислав и Степа не должны — под честное слово — покидать Дели.

Слово это соблюдалось строго. Не только Арцеуловым, который вообще серьезно относился к слову русского офицера и дворянина, но даже Косухиным, усвоившим великую большевистскую истину о том, что мораль — категория классовая и к Революции, как таковая, не приложимая. Но в данном случае речь шла не о Революции, а о поручившемся за них художнике. Красный командир не желал подводить политически неразвитого, но такого симпатичного интеллигента, который, вдобавок, рисует не хуже, а в чем-то даже и лучше, чем художники из любимой Степиной фронтовой газеты «В ружье!».

Картины Ингвара они посмотрели сразу же по приезду, навестив художника в его делийской мастерской. Арцеулов, помнивший работы Николая Константиновича еще по довоенным выставкам, был поражен — он не ожидал такого. На холстах громоздились огромные невиданной высоты горы, у заброшенных храмов расцветали странные раскидистые деревья, молчаливые мудрецы застыли в покое у кромки искрящихся на солнце вечных снегов. А главное — краски, цвета, которые невозможно представить тому, кто не бывал за неровной стеной самых высоких в мире гор. Казалось, на холстах оживает уже виденное Арцеуловым — и сердце его дрогнуло.

Гэсэр-хан оказался совсем не похожим на командира Джора, но Ростислава это нисколько не огорчило. Огромный всадник в остроконечной монгольской шапке натягивал тетиву на фоне кроваво-красного неба. Гэсэр — победитель зла и вечная надежда тех, кто нуждался в защите…

Степа осматривал картины с открытым ртом, даже не замечая этого, явно несолидного для представителя Сиббюро обстоятельства. Он то и дело сглатывал слюну, а когда довольный произведенным впечатлением художник поинтересовался его мнением, Степа чуть было не выговорил то, что давно лезло на язык: «Ну, батя, даешь!», но спохватился и, впервые назвав Николая Константиновича «товарищем», заявил, что данные картины имеют огромную художественную ценность для победившего пролетариата, а потому для них нужно создать «народный музей» — выражение, очень понравившееся самому Степе — а «товарищу Ингвару» присвоить, соответственно, звание «народного художника».

Ингвар посмеялся над подобным предложением, хотя и невесело — о музее думать не приходилось, картины шли на продажу. Когда они покидали мастерскую, художник неожиданно предложил Степе и Арцеулову любую картину на выбор, как подарок по случаю их странного знакомства. Арцеулов на мгновенье даже задохнулся от восторга, сразу же подумав о Гэсэр-хане. Но реальность тут же отрезвила. Он ехал туда, где музам надлежало молчать, да и это было бы слишком нескромно — Ингвар и так сделал для них немало.

Степа реагировал куда спокойнее, обстоятельно разъяснив «товарищу Ингвару» что большевики выступают против частной собственности на произведения искусства. А потому он, Степан Косухин, не имеет права даже думать о владении картиной, место которой исключительно в «народном музее». При этом он взглянул на особо полюбившийся ему горный пейзаж и вздохнул…

Ингвар уехал, взяв предварительно с Косухина еще одно обещание — не заниматься политикой. Степа дал это обещание, скрепя сердце, но делать было нечего. Впрочем, в первые дни они просто осматривали огромный город — скученные кварталы Шахджеханабада, многочисленные руины и не менее многочисленные храмы. Юркие мальчишки, поднаторевшие в искусстве гидов, провели их на вершину знаменитого красного минарета Кутб-Минар, показали великую Жемчужную Мечеть императора Аурангзеба, поводили по закоулкам белокупольной Соборной мечети. Несколько раз Степа и Арцеулов прошлись по роскошно отстроенным кварталам нового Дели и даже пообедали, благо средства покуда позволяли, в знаменитом ресторане «Могол».

Осмотр можно было продолжать еще долго, но Степа взбунтовался, заявив, что уже сыт памятниками местного мракобесия и монументами колониальной экспансии. После этого Ростиславу пришлось ходить по Дели уже в одиночестве, но вскоре интерес пропал и у него. Вокруг все было слишком чужим, Арцеулов впервые понял, что ностальгия — это действительно болезнь. И сделать с этим ничего было нельзя — русская колония в Дели, и без того немногочисленная, за годы войны разъехалась, и даже в здешних библиотеках нельзя было найти русскую книжку. Оставалось читать британские газеты, выискивая среди вороха пестрых новостей короткие сообщения о событиях на далекой Родине.

Косухина он видал лишь вечерами, а иногда и раз в несколько суток. Степе было не до ностальгии — он наконец-то нашел себе дело. Миллионный Дели ничем не напоминал замшелый Морадабад, и красный командир с головой окунулся в местную жизнь. Правда, слово, данное Ингвару, он с трудом, но сдержал, да и незнание хинди и английского сильно мешало. Но можно было ходить, слушать, смотреть — и думать.

А думать приходилось часто — уж больно виденное на улицах и площадях Дели не походило на то, чему его учили. Степа ожидал, что он найдет здесь если не сплоченную партию индийских большевиков, то хотя бы отчаянных революционеров-бомбистов, готовых положить свои молодые индийские жизни за освобождение родной земли. Косухин ждал баррикад и стачек — а находил совсем другое. Между тем, по большевистскому Степиному разумению, время баррикад в Индии уже наступило. По всему Дели повторяли одно и то же название «Амритсар». Это слово было на слуху в уличной толпе, красовалось на плакатах, пестрело в газетных заголовках и в неровных строчках листовок. Даже не знавшему никаких языков, кроме языка победившего пролетариата, Степе было ясно, что «Амритсар» — что-то очень важное — и очень серьезное.

Помог Арцеулов — он и сам встречал это слово в прочитываемых ежедневно газетных статьях.

…В пенджабском городе Амритсаре доблестный британский генерал О'Дайер расстрелял безоружную демонстрацию, уложив на мостовую более тысячи человек и запретив оказывать помощь сотням раненым. Случилось это за несколько месяцев до прибытия Степы и Арцеулова в Индию, но все это время в Пенджабе сохранялось военное положение, и только сейчас подробности стали просачиваться в прессу. Вызванный для отчета в Лондон О'Дайер был награжден почетным золотым оружием с бриллиантами…

…Арцеулов, и сам не восторгавшийся подобным геройством против безоружной толпы, постарался пересказать Косухину то, что прочел в газетах — что среди демонстрантов были провокаторы, что губернатора просто ввели в заблуждение угрозой бунта и погромов. Но Степа не слушал. Значит, великие вожди Революции правы — даже здесь, вдали от бестолковой российской жизни, цивилизованные британцы ведут себя не лучше романовских держиморд! И Степа ждал баррикад.