Кот отнюдь не был удивлен моим сообщением. Он лишь недоумевал, почему Андерс так спешит с устранением Сикорского. Из его дальнейших высказываний вытекало, что он лично действительно видит в лице Андерса преемника Сикорского, однако смена должна произойти, по его мнению, лишь через несколько лет.

Я был поражен таким ходом рассуждений.

Наконец, после нескольких часов беседы, когда я доказал, что в смещении Сикорского Андерс тесно сотрудничает с санацией, Кот заявил мне, что если Андерс хочет, чтобы Соснковский стал премьером, а он верховным главнокомандующим, то из этих планов ничего не выйдет. Англичане недолюбливают Соснковского и не согласятся на то, чтобы он был премьером, а следовательно, и Андерс не может стать верховным главнокомандующим.

Когда же я указал на предельно тесное сотрудничество англичан с Андерсом, отмели что это даже нечто большее, чем только сотрудничество, что речь идет о вмешательстве англичан в наши внутренние дела, поскольку они провоцируют интриги и трения в нашей среде, Кот явно старался преуменьшить мои опасения, подчеркивая: «Они могут заниматься такими делами для каких-то своих надобностей, но не стоит придавать этому значения».

Как я убедился позже, Кот из всех тех сообщений которые от меня получил, постарался извлечь как можно больше пользы лишь для себя.

Через несколько дней после этого разговора подполковник Висьневский по пути в Лондон остановился в Каире. А пятью днями позже Кот был вызван к Сикорскому.

Перед отлетом он направил Андерсу телеграмму, полную славословия и пожеланий, чтобы под его замечательным командованием Войско Польское развивалось, набирало сил и чтобы он благополучно довел его до Польши.

Воспользовавшись случаем, приведу еще одну столь же льстивую телеграмму, посланную Котом Андерсу:

«…В день вашего рождения от себя лично и от сотрудников посольства шлю вам, господин генерал, самые сердечные пожелания. Радуюсь, что счастливая звезда Польши сосредоточила в ваших руках все наши военные усилия на Востоке, верю, что вы поведете на родину наше войско и легенда о ваших походах и делах будет одной из самых замечательных в истории.

Кот».

Андерс хранил эти «бумажки», как он их называл, для того чтобы при надобности показывать.

Когда Кот после прибытия в Лондон явился к Сикорскому, тот, не скрывая своего огромного возмущения, показал ему письмо Андерса к Рачкевичу, воскликнув при этом: «Вот он, твой хваленый Андерс!» Кот прочитал и обалдел. Но даже и теперь он не пошел на то, чтобы честно рассказать всю правду об Андерсе, о его происках и намерениях. И на сей раз он остался тем, чем был всегда, — малодушным интриганом.

У нас в это время все обстояло как будто нормально. Вечеринка за вечеринкой, одна лучше другой, с каждым разом все расточительней, все изысканней и все оригинальней.

И при всем этом — непрекращающиеся интриги и взаимное подсиживание.

Поскольку такая роскошная жизнь требовала значительных расходов, то на нее тратились казенные деньги — конечно, без отчета.

Вид восточной роскоши, богатство дворцов, комфортабельные условия усилили аппетиты Андерса. Он понимал: все то, что его окружает, — временно, рано или поздно кончится, а к обычному образу жизни ему возвращаться не хотелось. По его разумению, это было унизительным. Поэтому нужно было сейчас так обеспечить себя, чтобы продлить роскошную жизнь на долгое время. Конъюнктура этому благоприятствовала, и Андерс начал заниматься «самообеспечением».

Поначалу он скупал брильянты, а затем уже без всякого стеснения стал переводить казенные деньги в заграничные банки на свое имя. Первый брильянт Андерс купил в Каире. Стоил он триста шестьдесят фунтов стерлингов. Это был довольно красивый камень в три с половиной карата. Генерал распорядился вставить его в свой золотой портсигар (приобретенный, как уже известно читателю, еще в Москве, тоже на казенные деньги).

Через две-три недели он купил второй брильянт, еще более дорогой и красивый. Этот стоил пятьсот пятьдесят фунтов и весил пять каратов. Андерс велел вделать его в перстень и стал его носить.

Вскоре о брильянтах генерала начали поговаривать. Некоторые, кто посмелее, позволяли себе распространять на эту тему остроты и делать едкие замечания вроде того, что лишь стяжатели, разбогатевшие на торговле свиньями, так фасонят и похваляются безделушками. Начальник штаба армии Раковский несколько раз просил Андерса не носить перстень, поскольку по этому поводу распространяются «непристойные сплетни». Андерс, сильно возмущенный и недовольный, все же снял перстень и спрятал в свою шкатулку.

Это, однако, не помешало ему и в дальнейшем скупать брильянты. Скоро их было уже семь, размером от трех до шести каратов и общей стоимостью около трех тыс. фунтов стерлингов. Вполне понятно, что все эти драгоценности приобретались на казенные деньги.

Кроме того, как мне стало известно, генерал при посредничестве своих доверенных лиц начал почти регулярно заниматься спекуляцией брильянтами, которая приносила неплохой доход — особенно если к этому добавлялось кое-что из государственной кассы.

В вопросах кадров Андерс последовательно проводил политику устранения офицеров, симпатизирующих Сикорскому[74].

Особенно сильную кампанию он вел против генерала Пашкевича и полковника Корнауса, которого хотел то отдать под суд, то перевести в резерв. Но поскольку указанный офицер был очень тактичен и безупречен в поведении, было трудно к чему-либо прицепиться. Борьба закончилась смертью Корнауса. О том, как объясняли причины этой смерти, расскажу позже.

Вскоре вернулся подполковник Висьневский и привез ответ из Лондона. Президент Рачкевич на письмо Андерса, собственно, никакого ответа не дал, обошел его полным молчанием. Прислал же ничего не значащее письмо вежливости, которое, кроме благодарности за память и весьма скромных и умеренных пожеланий, ничего не содержало. Разочарование и злоба охватили Андерса.

Ответил же Андерсу сам Сикорский. Я читал его письмо. Из него было видно, что Рачкевич письмо Андерса передал Сикорскому, который, между прочим, писал: «Только вместе с жизнью я расстанусь с постом Верховного Главнокомандующего…»

На лице Андерса, когда он мне показывал письмо Сикорского, я заметил неизвестное мне ранее выражение какой-то ожесточенности и ненависти, глаза блестели угрожающе.

Само собою разумеется, письмо Сикорского было показано Гулльсу и вместе с ним обсуждалось.

Здесь я не могу отделаться от впечатления, что все последующие события понятны уже сами по себе и не нуждаются в дополнительных комментариях. Но все же не будем предвосхищать события.