— Какой жене? У меня нет больше жены! — ответил обезумевший Дютертр.

— Несчастный! — воскликнул Блондо, который решил, что тут разыгралась еще более ужасная драма. — И это вы, всегда делавший только добро! Тогда бегите, спасайтесь, чтобы мне не пришлось отдать вас в руки правосудия.

— Вы думаете, она от этого умрет? — сказал Дютертр с ужасной улыбкой. — О нет, доктор: женщины не умирают из-за таких пустяков.

— Куда вы? — вскричал Блондо, который, попытавшись удержать Дютертра, ощутил под рукой пистолеты, спрятанные у него под плащом.

— Куда же мне идти, милый доктор! — сказал Дютертр, который был словно в бреду. — Иду поглядеть на звезды и подышать воздухом. Позаботьтесь о моей бедной Эвелине, слышите? Я скоро вернусь.

Блондо, полагая, что Дютертр замышляет самоубийство, схватил его за полу плаща, но в эту минуту ему показалось, что из комнаты Олимпии донесся стон. Зловещее подозрение охватило его, он отпустил Дютертра и кинулся вверх по лестнице. Но стон ему только почудился. Олимпия по-прежнему безмолвно сидела в кресле, неподвижная и холодная, как статуя. В первое мгновение доктору показалось, что она умерла. Но так как ни на ней, ни в ее комнате не было никаких следов насилия, он понял, что ошибся, определил у нее состояние нервной каталепсии и побежал вниз позвать Дютертра; однако ни в доме, ни в саду Дютертра не было. Тогда Блондо призвал горничную Олимпии, запретив ей поднимать тревогу, ибо Эвелина нуждалась в полном покое, и энергично стал приводить Олимпию в чувство. Наконец Олимпия очнулась, но, казалось, она не понимает, что с нею произошло; горничной удалось уложить ее в постель, так как она ей не противилась. Блондо стал ее расспрашивать, но Олимпия, показывая на свое горло и на лоб, дала ему понять, что голос к ней не вернулся и мысли путаются у нее в голове.

Натали, которая из своего окна видела, как мечутся тени в комнате Олимпии, почувствовала, что происходит нечто необычное, и тихонько спустилась в будуар послушать, в чем дело. Как только она пришла туда, появился Блондо, который в беспокойстве расхаживал по всем комнатам.

— Что случилось? — спросила слегка испуганная Натали. — Не заболел ли отец?

— Ваш отец? — резко сказал Блондо, видевший в Натали разрушительницу семейного счастья. — Значит, вы не знаете где он? Ну, и я не знаю тоже! Ищите его, потому что, может быть, в этот самый час он собирается пустить себе пулю в лоб.

— Это ужасно! — вскричала Натали. — Это жестоко, то, что вы говорите!

— Ба! Разве вас это волнует? Разве вы не сделали все, что могли, для того, чтобы это произошло?

— Великий боже, — возразила Натали, которая, несмотря на ужасную тревогу, не забывала о своей ненависти, — она, эта отвратительная женщина, убивает его и обвиняет меня.

— Эта отвратительная женщина недолго будет отягощать вас, судя по тому, какую жизнь вы ей устроили!

— Блондо, — раздраженно сказала Натали, — вы просто негодяй! Вероятно, она сделала вас поверенным своих интриг! Но я презираю вас обоих! Где мой отец? Меня интересует только это!

В ответ на обвинения Натали Блондо лишь пожал плечами.

— Вам удалось на целый час сделать своего отца вздорным и злым. Ищите его, говорю вам, и постарайтесь вывести его из заблуждения. Это все, что вам следует сделать, если вы на это способны.

Испуганная Натали собиралась выйти, когда в комнату вошел Крез.

— Что вам нужно? — спросил Блондо тем резким и властным тоном, который по праву принимает врач, когда в семье разражается катастрофа.

— Я пришел от хозяина поговорить с хозяйкой.

— Скажите мне то, что вы должны были сказать ей, — произнес Блондо с той же властной интонацией, которой грум инстинктивно повиновался.

— Хозяин уехал верхом, но не велел, чтобы я ехал с ним. Он дал мне это для хозяйки. — Крез показал записку, не решаясь передать ее Блондо, ибо Дютертр, вероятно, приказал передать ее Олимпии в собственные руки; однако Блондо взял записку, бесцеремонно развернул ее, приблизил к свече и прочел про себя: «Олимпия, вы можете спокойно спать эту ночь, не доводите себя до болезни. Я увижу вас завтра утром». — Хорошо, — обратился Блондо к Крезу, — вы можете идти спать.

Крез вышел.

— Что пишет отец? — спросила Натали. — Я хочу это знать.

— Вам надо знать, — отвечал Блондо, — только то, что вы можете спокойно отправляться в свою комнату; хватит и того зла, что вы уже причинили!

— Моему отцу не грозит опасность?

— Опасность? — переспросил Блондо. — Человеку всегда грозит опасность, когда он дерется на пистолетах, а я могу поклясться, что в эту минуту господин Дютертр находится на пути в Мон-Ревеш.

— Он будет драться с господином де Сож? — вскричала Натали. — Вот так, внезапно, ничего не выяснив, из-за подозрения, которое только что пришло ему в голову? Но что за жестокая страсть у него к этой женщине!

— У него страсть любви, как у вас страсть ненависти.

— Боже мой, боже мой, что же мне делать! — простонала Натали, ломая руки, не слушая оскорбительных слов врача.

— Только одно — уйти в свою комнату и провести бессонную ночь, которую вы, без сомнения, заслужили. Однако подождите… Нет, вас это не касается.

Он пошел отдать несколько распоряжений слугам и, когда вернулся, увидел Натали на лестнице, ведущей в комнату Олимпии. Он схватил ее за руку и заставил спуститься вниз.

— Нет, — сказал он, — больная поручена мне, вам не удастся убить ее. Я отвечаю за нее перед богом. Если вы непременно хотите убить кого-нибудь, поднимите тревогу в доме, разбудите внезапно Эвелину, расскажите ей, что происходит, у нее сделается воспаление мозга, и через тридцать шесть часов она умрет.

Блондо не вполне понимал характер Натали; он знал только, что у нее желчный нрав, злой язык и что она жестоко ревнует своего отца. Он считал своим долгом друга и домашнего врача преподать ей жестокий урок, надеясь, что это ее исправит или по крайней мере остановит на несколько дней действие ее ядовитых речей, которые производили в семье столь страшные физические и нравственные разрушения.

Он рассудил верно. Натали восстала бы против более осторожной и мягкой по форме критики своего поведения, но патриархальная грубость Блондо ее подавила. Есть люди, которых мягкость окружающих делает неблагодарными, терпение сердит и которых можно смирить только суровым обращением. Во славу человеческой природы можно сказать с уверенностью: злоба не сообщает характеру истинной силы.

Если бы Дютертр действовал как Блондо, Натали, не сделавшись добрее, стала бы безобиднее. Ее сломили резкость и презрение этого старого, некрасивого, дурно воспитанного человека, которого она всегда считала низшим существом и который теперь чуть ли не топтал ее ногами. Впервые в жизни она почувствовала, что ее унизили, и немедленно смирилась, что прямо вытекало из ее дерзкого нрава и слабого духа.