Поднялся Дрейлинг и начал читать условия мира:

«1. Гарантируется свобода всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, которые будут подлежать суду революционного военного трибунала.

2. Гарантируется освобождение от всякого преследования всем сдавшимся, искренне раскаявшимся в своем проступке и выразившим желание искупить свою вину перед революцией поступлением в ряды Красной армии и принятием активного участия в войне против Польши, посягнувшей на исконные русские территории.

3. Инициаторам и руководителям восстаний свобода не гарантируется.

4. Все огнестрельное оружие, шашки и кинжалы подлежат сдаче.

5. Содействие возвращению на родину будет оказано, поскольку позволят пути, разрушенные войной.

6. Гарантируется неприкосновенность личности всем.

7. На ответ дается двенадцать часов. Условия будут считаться нарушенными, если хоть один человек после получения условий перемирия будет пропущен в Грузию или уедет в Крым.

Подписи: командующий 9–й Советской армией Василенко, член военно–революционного совета Онучин».

После 12 часов ночи с 18 на 19 апреля получил дополнительные разъяснения: «Всем добровольно сдавшим оружие гарантируются жизнь и свобода. Разрешается разъехаться по домам всем казакам. Генералам и офицерам предоставляется полная свобода, кроме привлеченных по пунктам 1 и 3». Прочитав эти условия красных, Дрейлинг заявил:

— О сдаче армии не может быть и речи. Наша цель — затянуть переговоры на три–четыре дня, пока к нам не прибудут суда из Крыма для переброски туда.

Атаман предложил голосовать поименно. Все были против мира. «Надо с оружием в руках пробить грузинскую границу, войти в Грузию и там ждать суда из Крыма» — так было заявлено всеми штаб–офицерами, заявлено твердо.

Наступила гробовая тишина. «А вы, генерал, что скажете?» — обратился атаман к генералу Шифнер–Маркевичу. «Позвольте мне говорить сидя», — ответил тот атаману Букретову, не титулуя его. «Пожалуйста, пожалуйста, генерал», — разрешил атаман. В противовес своему обыкновению говорить быстро Шифнер сейчас с напряженным спокойствием четко произносит каждое слово, ни к кому не обращаясь и ни на кого не глядя:

— Война окончена. Надо ясно осознать, что мы побеждены. Денег и снарядов нет. Союзники колеблются, поддержать ли нас. Вести десятки тысяч казаков в неизвестность — нельзя. Наш священный долг старших начальников — насколько можно, безболезненно, бескровно спасти людей, не считаясь ни с чем. Крым также скоро должен пасть. Крым будет гораздо худшей ловушкой, чем там, в которой мы оказались здесь. Тем, кто в Крыму, условия сдачи, надо полагать, будут предъявлены более суровые, чем нам. Там уже не все спокойно. Там от лица офицеров выступил капитан Орлов — выступил против главного командования. И, по моему глубоко продуманному убеждению, ваше превосходительство (тут он поднялся со стула), наилучший исход таков: надо капитулировать…

Сказав это, он тяжело опустился на стул, достал из кармана платок и вытер выступивший на лбу пот.

Голоса протеста, оспаривавшие мнение Шифнер–Маркевича, зазвучали с такой силой, что атаман просил остепениться и обратился к Дрейлингу, чтобы тот повторил цель переговоров с красными. Скорбным голосом, со скорбным лицом, Дрейлинг еще раз сказал: «Цель переговоров — выиграть время, чтобы успели прийти транспорты из Крыма, на что потребуется два–три дня. Я сам красным не верю. В переговорах играю только техническую роль. Я ни за что не останусь здесь и уеду в Грузию или в Крым». Генерал Сидоренко резко спрашивает атамана: «Каково же решение Совета?»

Снова раздается голос Шифнер–Маркевича. Он подчеркивает: «Пафос Белой идеи казакам малопонятен. Война окончена. Губить людей нельзя. Казаки — народ простой. Они земледельцы, то есть, в сущности, крестьяне, и по отношению к ним красная власть особых репрессий не предпримет. А офицеры могут уехать самостоятельно, в одиночку. На пароходе «Бештау», который стоит на рейде у Адлера, места для них найдутся. Время не терпит. И если сегодня же мы не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже хуже. Мое мнение окончательное и категорическое: сдаваться».

Слова генерала о том, что казакам пафос Белого движения непонятен, были оскорбительны для всего казачества. Еще более странным показалось мне последовавшее заключение атамана: «Ну, господа… делать нечего… Мы сдаемся. И ваша обязанность — теперь же ехать по своим частям и объявить это и уговорить их принять такое решение. Считаю заседание Военного совета закрытым». Сказав это, атаман собрал со стола часть лежащих на нем бумаг и скорым шагом пошел к себе на второй этаж.

Я не верю, что Кубанская армия должна капитулировать. Я хочу убедиться еще раз и тут же из Адлера звоню на фронт генералу Морозову, которому я еще недавно был подчинен. Это он ведет переговоры с красным командованием. «Так ли это, ваше превосходительство, будто армия капитулирует? Что же делать офицерам?» — спрашиваю его. И слышу категорический ответ: «Офицерам оставаться со своими казаками, так как отъезд офицеров будет расценен красным командованием как нарушение перемирия».

Затуманилась моя головушка! Как же я должен объявить это своему храброму 1–му Лабинскому полку, после таких великолепных конных атак под Кавказской, где мы пленили две красные стрелковые дивизии со всем командным составом?

Я позвонил своему помощнику, полковнику Ткаченко, сказал, что приеду через час; прошу построить полк в резервную колонну, выслушать мое сообщение о том, что решено в штабе Кубанского войска. Сев в свой экипажик, выезжаю из городка с тяжелыми думами. Думы эти перебивает казак–кучер: «Господин полковник! Навстречу нам едет генерал Шифнер–Маркевич!» Выглянув из‑за спины казака, вижу генерала на велосипеде в нескольких шагах. Соскочив, я расставил руки в стороны и остановил генерала. Вид его поразил меня. Он в той же серой черкеске, в которой я помню его, когда еще мы отступали из Воронежа. Полы черкески подоткнуты за пояс. Он весь в пыли и в поту. «А–а, Елисеев!» — восклицает он, остановившись.

— Откуда вы, ваше превосходительство, и в таком виде?

— Фу–т-ты… Только что уговорил 1–й и 2–й линейные полки Майкопского отдела, чтобы сдавались. Не хотят казаки оставаться… боятся красных, но, кажется, уговорил, — быстро, как всегда чуть заикаясь, пояснил он. Речь идет о полках его дивизии, с которыми он занял Гойтхский перевал, Туапсе, Сочи и вот теперь дошел до грузинской границы…

Он весь в поту и, сняв папаху, вытирает ею мокрую голову. Я спрашиваю его: неужели нет выхода? И он мне повторил все то, что сказал на собрании несколько часов назад. Еще добавил дружеским тоном, что офицерам надо бы оставаться с казаками. «А вы останетесь, ваше превосходительство?» — испытующе гляжу я на него. «Душа моя здесь, с казаками, но разум твердит: надо уезжать, — отвечает он с горькой усмешкой. — Знаю, что красные меня не помилуют за сотрудничество с генералом Шкуро».

Пожав друг другу руки, мы расстались. Я больше не видел этого умного, доброго человека, показавшего себя в боях распорядительным и смелым генералом. Он умер на острове Лемнос в 1921 году, не дожив и до сорока лет.