Все жадно и внимательно слушали слова Калиостро, и он продолжал излагать своим мелодичным, убежденным голосом прекрасные мысли, над которыми стоило задуматься. При том же обаянии, какое он имел на всех собравшихся, каждое его слово являлось величайшей истиной и запечатлевалось в памяти, каждое его слово было для всех светлым обетованием, и кончилось тем, что он наэлектризовал всех. Когда он замолк, объявив, что великая ложа Изиды открыта, когда кругом стола Сомонов, возбужденный и вдохновенный, стал обносить лист для подписей, все подписались с каким-то священным трепетом. Все готовы были отдать себя всецело и всем пожертвовать для дела, указанного им великим Коптом.

Решено было собраться через неделю, и каждый должен был представить план своей дальнейшей деятельности. Затем Калиостро сказал, что он чувствует себя несколько утомленным и ушел, приняв выражение всеобщего восторга и поклонения.

Прежде чем идти спать, он заглянул в свою рабочую комнату. Он зажег свечу и подошел к столу, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, чего ему надо. Посреди стола лежал лист бумаги, и на этом листе неизвестным ему почерком было написано по-итальянски: «Берегись, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Жив или умер ребенок князя Хилкина?»

Калиостро несколько раз перечел слова эти, не веря глазам своим. Кто положил сюда этот лист бумаги, кто написал это?

Он поспешил в спальню, где на роскошной кровати, прекрасная в своей неувядаемой, юно-девственной красоте, лежала и крепко спала Лоренца. Он наклонился над нею, прижал свою руку к ее лбу и повелительно сказал:

– Гляди!

Выражение ее лица мгновенно изменилась. Она приподняла голову с кружевных подушек, села на кровати и шепнула:

– Я вижу.

– Гляди в мою рабочую комнату. Недавно, не более трех часов тому назад, кто-то пришел и положил ко мне на стол лист бумаги.

– Да, пришел и положил! – едва внятно произнесла она.

– Что написано на этом листе?

«Берегись, нет ничего тайного, что не стало бы явным! Жив или умер ребенок князя Хилкина?» – быстро, как бы читая, отвечала Лоренца.

– Кто же принес, кто положил этот лист? Кто написал?

Но прошло несколько мгновений – она оставалась неподвижной и ничего не отвечала.

– Разве ты не видишь?

– Нет, вижу.

– Так кто же это?

– Я не могу сказать!

– Как не можешь, отчего? Я приказываю тебе! Говори!

Она молчала.

– Говори!

– Он запретил мне, и я не могу назвать его, потому что он сильнее тебя, его сила преодолевает во мне твою силу. Твой приказ не уничтожает его запрета… Не мучь меня… я не могу!

Калиостро дотронулся до головы ее, и она упала на подушки. А он стоял побледневший, смущенный.

Он знал, хорошо знал, что она права, что если она не сказала ему сразу, то, значит, и не может сказать, и что он только напрасно будет ее мучить… Но ведь и без нее он знает, кто положил этот лист на его стол, кто написал ему угрозу… Он сейчас назовет имя этого человека. Это… это…

Но он не мог назвать его имени, как будто это было ему запрещено так же, как и Лоренце. Он забыл его, да забыл. Он сам не мог понять, что такое с ним происходит, и панический страх, почти неведомый ему доселе, дрожью пробежал по его членам.

Многочисленные друзья князя Щенятева были крайне им недовольны. В последнее время он становился неузнаваемым. Вот уже около десятка лет как весь Петербург знал его, как он то и дело обращал на себя внимание, заставлял о себе говорить… Начать с того, что князь Щенятев был вездесущим. Везде и во всякое время можно было видеть его длинную, сухопарую и вертлявую фигуру, его маленький, подобный пуговке, нос, будто вынюхивавший все новости, курьезы и семейные истории, которых он всегда был первым провозвестником в гостиных. Везде и всюду бросалась в глаза эта фигура, облаченная в самый роскошный наряд, только что выписанный из Парижа, сверкающая бриллиантами, буквально осыпанная ими, эти быстрые, любопытные глаза, этот бойкий, несмолкаемый, шепелявый голос…

Над наружностью князя Щенятева сначала смеялись, но потом даже и сама его наружность вошла в моду. Вся богатая петербургская молодежь стремилась подражать ему, неизвестно на каком основании признав его единогласно законодателем мод, образа жизни, вкусов светского человека.

Сам он никогда не стремился достигнуть такого положения, никогда не обдумывал своих манер, нарядов, образа своей жизни. Он просто был одиноким, рано осиротевшим богачом, у которого денег куры не клевали и которому так или иначе надо было убить время, развлечься найти себе какое-нибудь удовольствие. Если он выписывал из-за границы платье и экипажи, то единственно потому, что это стоило очень дорого, значит, было куда бросить деньги. К тому же заказы, сношения по поводу них, приемка заказов – все это поглощало некоторую частицу времени, которого некуда было девать…

Князь Щенятев искал удовольствий всюду, стремился туда, где, как ему казалось, можно было найти эти удовольствия. Если он находил их, то опять возвращался, не находил – стремился в новое место.

А между тем он вводил в моду все, к чему случайно прикасался, все, о чем говорил, чем заинтересовался на краткое мгновение. Он был щедр и даже расточителен, потому что ему никогда не пришло в голову подумать о том, что такое деньги, какую пользу, какое добро можно извлечь из них. И этим обстоятельством, конечно, широко пользовались весьма многие люди, вступавшие с ним в сношения, окружавшие его, называвшие себя его друзьями.

Его холостой дом представлял собой воплощение беспорядка, где хозяйничали все, кто только желал этого.

Но вот с некоторого времени все это изменилось. Князя по-прежнему можно было встретить иной раз при дворе или в салонах; но он теперь появлялся как видение, появлялся – и исчезал. Внешней перемены в нем не было. Все так же удивительны и роскошны были его парижские костюмы, так же блистали его бриллианты, а между тем перемена в нем была огромная.

Он сделался каким-то таинственным, перестал даже любопытствовать, никого и ничего не пускал уже в моду. Проницательный человек, глядя на него, непременно сказал бы: «Вот господин, носящий в себе какую-то важную тайну». Даже речь его стала необычайной и загадочной. Он, прежде никогда не помышлявший и не говоривший ни о чем, что не имело прямого отношения к настоящему дню и к животрепещущему интересу, теперь разражался отвлеченными, загадочными изречениями и фразами, приводил этим всех в изумление и, ничего не объяснив, исчезал.

Но этого мало. Иногда проходило несколько дней – и князя никто не видел. Мало и этого. Его дом, всегда открытый для всех и каждого, дом, куда всякий мог приходить когда угодно и распоряжаться по-своему, теперь почти для всех был заперт. Друзья являлись и, к величайшему своему изумлению и негодованию, получали от многочисленной княжеской прислуги решительный отпор: «Князь занят» или: «Князь нездоров», «Как есть никого не приказано принимать!»