Я протягиваю руку и беру куклу, которая Красная Шапочка, но затем бросаю ее в самый дальний угол и говорю:

— Там лежи! Нет от тебя никакой радости! Сука грёбаная!..

Дядя уже не бьет маму. Он садится рядом и смеется:

— Так, так! Умная девочка! С потаскухами надо только так!

Я снова отворачиваюсь: не хочу его видеть. У него красное, заросшее черной щетиной лицо, плоский некрасивый нос, маленькие и тоже красные глаза и всегда плохо пахнет изо рта.

Мама ворочается и встает. Волосы у нее висят до самого пола. Она стонет.

— На, сука! А то еще подохнешь прямо щас!.. — Дядя швыряет на пол какие-то бумажки, наверное деньги, плюет с ними рядом и уходит. Мама тянется за бумажками и попадает рукой прямо в плевок. Я поворачиваюсь к ней спиной, потому что совсем ничего не хочу видеть. Ничего!

Я протягиваю руку и достаю из-под подушки медведя. Он не твердый, как кукла Красная Шапочка, у которой красные губы и синие глаза и которая все время улыбается, даже когда падает лицом вниз, на грязный пол — точно как моя мама, — нет, он весь мягкий. И он мой любимый. У него вышитое нитками лицо — маленькие черные глаза-пуговицы, пришитые крест-накрест, черный нос и потом длинная черная черточка. Рта у медведя почти нет, там стоит точка. Это потому что он никогда не улыбается, когда я плачу, а плачет вместе со мной. Но улыбаться он тоже умеет, я знаю! Я зову медведя Миша. Я часто говорю ему, как его люблю, и тогда целую его в глазки или в эту черную точку с черточкой… И я никогда не бью Мишу. Никогда!

— Посидишь с Мишей? — спрашивает мама. Она плохо говорит — почти как я, когда была совсем маленькой, потому что губы у мамы разбиты. — Я скоро!

Если я скажу, что не хочу оставаться одна, она все равно уйдет. Зачем взрослые спрашивают, если они всегда делают так, как сами хотят?

Мне уже некуда отворачиваться, ведь если я отвернусь еще раз, то буду смотреть прямо на маму. Она красивая — но не сейчас, когда у нее грязное, разбитое лицо. Хорошо, что я выбрала Мишу! Мы гуляли с мамой, это было еще весной — и это я тоже хорошо помню. Было тепло, и рядом играла в песке одна девочка. А ее мама сидела на скамейке рядом. И еще там лежали игрушки — такая же мягкая, как и Миша, кукла и он, мой медведь. Мама девочки увидела, что я смотрю на игрушки, улыбнулась и сказала:

— Ну, что ты хочешь? Выбирай! Хочешь куклу? Я сама ее сшила! Ее зовут Тильда.

Я замотала головой, потому что у меня уже была кукла и даже ее красная шапка еще не потерялась. Это было, когда мы еще жили не над подвалом с крысами и у нас всегда было тепло. Но я все равно не хотела Тильду… потому что уже тогда знала, что Миша будет мой!

Я протянула руку и взяла его.

Если бы можно было протянуть руку и выбрать другую жизнь и другое детство, я бы так и сделала.

— Ради бога, лежи спокойно! — говорит голос, и я не сразу его узнаю. Потом узнаю.

— Кир-р-ра… — произносится с трудом, и резкость в глазах сперва тоже наводится плохо. Кира явно двоится, но потом я соображаю: женщин в комнате две. Кира и Светлана. Как я мог их хотя бы на мгновение спутать, пусть они и одного роста?

— Посмотри на меня! — приказывает Кира тоном Светы — резким и безапелляционным. — Сколько пальцев видишь?

— Один. Теперь два.

— Тошнит?

— Есть немного… Кто это меня?

— Сейчас узнаем! — зловеще обещает Светлана. — Камера, где гольфкары стоят, работает? — спрашивает она у кого-то, которого я не вижу. — Хорошо! Быстро иди в дежурку, просмотри записи и выясни, кто это был!

— Хорошо, что на мне твоя шапка! — говорю я и щупаю голову.

— Это уже не она! — сообщает Кира. — Это… это повязка. Да, и хорошо, конечно, что она на тебе была, шапка! Даже не хорошо, а прекрасно!

Видимо, щупая голову, я нажимаю пальцем не туда, куда нужно, и перед глазами плывут радужные пятна. Я едва не вскрикиваю, но вовремя вспоминаю, что тут дамы. Да еще какие дамы!

— Чем это меня? — тихо спрашиваю я у Киры, но отвечает Света.

— Сейчас узнаем! — сквозь зубы цедит она. — Если на записи что-то видно… А вообще чего ты туда поперся, а?

— Покойного перевезли на номере два! — Мне кажется, что я говорю громко, даже слишком громко! Потому что в голове ужасный шум. Но обе — и Кира, и Светлана — подходят совсем близко. Света даже наклоняется, чтобы лучше разбирать, — значит, я почти шепчу. Я пытаюсь прокашляться, чтобы говорить громче, но от этого чуть не отрубаюсь. Отдышавшись, я сообщаю: — Это совершенно точно! Потому как в шине застрял камешек… такой… оранжевого цвета. А они есть только на детской площадке. Я туда залез, под машинку, и посветил, и нашел. И даже достал его! А когда уже стал вылезать… Долго я там провалялся?

— Долго. — Это уже Кира. — Земля холодная. Как бы воспаления легких до кучи не было!

— Ну так сделай что-нибудь, чтобы не было! — с раздражением бросает Светлана. Потом, видимо, ей становится неловко, а Кира вспыхивает, но молчит, лишь прикусывает губу. — Что они там копаются! — восклицает хозяйка сорока гектаров. Она снова достает телефон и тычет в него: — Ну что? Выяснили? — Светлана выслушивает, что отвечают, и по ее лицу видно, что ей это не нравится. — Это точно? — еще раз уточняет она. — Накладок быть не может? Дату, время, все проверили? Потому как сейчас будет скандал! — то ли предупреждает, то ли обещает она и приказывает: — Пригласите его сюда! Только вежливо! Вежливо! Да! В медпункт! Да потому что Льва Вадимовича Стасова нельзя перевозить! — рявкает она.

— Я хочу встать! — говорю я.

— Лежи! — тоном главнокомандующего отрезает Света, которая сейчас явно не Лючия.

Кира молча подкатывает к кушетке кресло на колесах и помогает мне приподняться. В глазах вновь плавает радуга: желтое-оранжевое-фиолетовое… как на детской площадке! — но я не желаю лежать бревном, когда сюда сейчас явится тот… или та… словом, то, которое меня чем-то огрело!

— Зря! — бросает Светлана. — Ты сама говорила, что ему лучше не вставать!

— Он все равно не сможет здесь оставаться, — спокойно говорит Кира. Видно, что ей не хочется обострять и без того непростые отношения в нашем треугольнике.

В дверь вежливо стучат. Сначала входит тот самый любитель словесности, что два раза посещал мои мастер-классы: плотный, круглоголовый крепыш; он почтительно придерживает дверь, а следом появляется… господин Синяя Борода! Его не узнать — из престарелого бодрячка-спортсмена, образу которого он не изменял даже вечером в ресторане, он преобразился в этакого лощеного крестного отца. Роскошный костюм в тонкую полоску, лаковые штиблеты, галстук-бабочка, набриолиненные, зачесанные назад волосы…

— Добрый день, Николай Николаевич! — вежливо приветствует его Светлана.