смертным, такой тонкой аристократизмий не в доступности…

— Об том и песня моя. Василей натерпелся бед выше ноздрей, нет-нет да и взбрыкнёт когда по мелочи. Вон как сейчас… А ну с трёха годов по детдомам?! Вошёл во взрослость, заслали к нам в район. Безотказный такой. Чёрные всё ломил работки. Сидел на хлебе да на соли. На его довольстве были Пинка и все транзитные, беглые кошки-собаки.

Умники над ним потешались. Что, мол, возьмёшь? Со звоном же в голове! А может, больше звону было у тех, кто так считал?

Ну, звон звоном, а заворачивала осень. Годится ли парню спать на ящиках на сарайной крыше? Делегация баб к коменданту, к дневальному Кремля пятого района. Давай, Иван Лупыч, парню угол. Чтоб крыша над парнем была, а не парень над крышей!

Комиссар Чук в пузырь. Да где я вам возьму?

— Не выламывайся. А то чо-нить стоявое и выдернем из тебя. Ухо там или чего пониже…

Бабы не война, не пощадят.

Нашёлся Василию куточек.

Кто дал старую койку, кто одеяло, кто ведро.

Паша, Комиссарова половинка, стакан со щербатинкой поднесла. Наверно, после выпивки Ванята пытался закусывать гранёным стаканом. И тут попал стакан под всеобщую мобилизацию. Паша, похоже, раскинула умком: не будет стакана, бросит принимать на грудь и её запивошка Чук.

Наказал бабий сход во всякую субботу по очереди всем семьям мыть у Василия пол. Горячие молодки входили во вкус и только на утренней зорьке тайно выскакивали…

Была мята, да помята…

Даже было несколько сеансов тасканий за волосы. Это когда нетерпячка поджигала какую повертуху по-за очереди скользнуть внагляк потемну к Василиеву полу.

Ему говорили: женись. Приведи барышню, подведи под свою фамильность и живи. А он смеялся. Чего ж приводить? Сами косяками! Надо нахальства набраться — утром не выгонишь. Хоть участкового зови.

И вот что-то запасмурнел Василий и однажды в получку пропал с деньгами. Вернулся над вечер. С песней:

— Так во время воздушной тревоги

Родилась раскрасавица дочь.

Он пел и счастливо наглаживал на себе оттопыренную рубаху.

— Что там у тебя?

— А в нашем семействе прибавка! — Осторожно он откинул ворот рубахи, и в расстёгнутый простор изумленно глянула золотистая козья головка. — Раскрасавица дочь!

— Где ты взял?

— Не украл, не украл!.. Надоело терпужить, я и пойди просто так по Мелекедурам посмотреть на сады в первом цвету. Иду, иду и наткнулся в канаве на козу. И так бедная мучится. Лижет козленочка. Только, значит, народила. А другой торчит… и никак… Потерпи, коза, мамкой будешь! Я помог… принял… Припал к уху козлёночка щекой, а матечка прямо из рук рвёт плёночную рубашку… Такая малюшка, такая слабенькая… Сердчишко в ладонь тук-тук, тук-тук… Сквозь ребрышки слышу. И дрожит. Холодно. Жалко было оставлять. Да потом, обе-две девочки… Думаю, раз я принял, я должен и воспитать. Не-е, думаю в дополнению, две брать негожко. Надо оставить одну. Я и возьми только ту, что сам принял… А чтоб хозяева не пообиделись, я всю получку ботиночным шнурком подвязал в тряпице козе к рогу. От и будем мы теперь с Катеринкой…

Имя своё Катька засовестилась назвать вслух и смолкла.

Каурый не обратил внимания, что она утихла. Знай лупился на шум в поле. Может, он и совсем её не слышал?

Катька переменила ногу и тоже тупо уставилась на поле, но ничего не видела.

Прошлая жизнь звонко лилась перед глазами.

Василий дал ей имя родной его матери, которую смутно помнил. Вроде была она и не была.

Василию казалось, что козочке всё холодно.

Он лёг на койку, красавицу на грудь, прикрыл одеялом. Одна головка торчит.

Скоро согрелась она. Повеселели глазки, забегали в любопытстве по стенам.

— Мамзелино, еду на стенках ищем? — спросил Василий и р-раз её носом в банку с молоком.

Катенька испугалась, чуть не задохнулась. Отфыркалась, вытерла губы об ласковую шёрстку ноги.

Лежит Василий не налюбуется.

Смотрела, смотрела Катечка прямо в глаза, открыла розовый роток и:

— Бе-е-е!..

— Ме-е-е! — передразнил Василий. — Давал молоко, не берёшь? Ничеготушки. Голод научит сопатого любить.

— Бе-е? — переспросила она.

Василий сморщил нос, высунул язык. Полюбуйся, как ты кричишь!

Катечка ткнулась мордочкой в язык, поймала, стала торопливо сосать. Язык не вмещался в её маленьком рту, нежно пахнущем молозивом; она давилась, пускала уголками губ пузырьки.

Василий смекнул, стал сгребать изо всех закоулков слюну. Догадался и насчёт того, что слюна всё-таки не коровье масло, не вкусней мочалки.

— Передохнú-ка, мадамиус…

Василий отстранил её, набрал в рот молока, показал свёрнутый желобком кончик языка.

Катечка тут же ухватилась, заворчала.

Скоро она напилась, живот стал твёрденький, как грецкий орешек.

Ей было хорошо.

Она легла к нему на грудь, вытянула тоненькую золотистую шейку, прижалась ею к шее Василия.

Василий обнял её, и они уснули.

Часа через два Василий почувствовал, как что-то тёплое полилось с груди к спине.

Он открыл глаза.

Катеринка не мигая смотрела на него повинно и не поднимала голову.

— Хорошие девочки так у нас не делают, — попрекнул Василий. — Проспала? Или у тебя будильник не работает?.. Ну да ладно. На первый раз спишем. Детство… Баловство одно…

Но Катенька не остановилась на достигнутом.

Василий громово хохотал, когда она величаво ходила по комнате и безо всякого угрызения совести рассыпала орешки.

— Сею, вею, посеваю! С Новым годом проздравляю! — в смехе поощрял он.

Катя взрослела, хорошела.

Василий стал учить её светским манерам. Если она приседала на койке, он тут же её ссаживал, не брал на ночь к себе под одеяло. Вертел перед носом пустую консервную банку, тыкал в банку пальцем. Требовал:

— Надушко сюда-а!.. А не на койку да не на меня. До-хо-дит?

В конце концов, кажется, дошло.

Перед тем как присесть, она подходила к банке. Правда, частенько промахивалась, но были замечены и точные попадания.

В утро он брёл с тохой на плантацию, она бежала следом, как собачка.

Он полол чай.

Она помогала ему. Обрывала и ела пхалю, бузину… Боже, да сколько сорных трав душат чай!

Дома по вечерам он часами лежал любовался ею.

Она хвастливо показывала все номера, что уже разучила. То гарцует по кругу, как лошадка в цирке. То прыгнет так, то так, то так. Надоест скакать по полу, вспорхнёт на койку, и ну у него на груди выделывать кренделя.

Василий грохочет, закрывает лицо руками. А ну нечаем попадёт мягкими копытцами в глаза.

— Умеешь! Умеешь танцевать! Хватит!

Потом одолела и лавку, и табуретку, и стол, и подоконник.