За всеми этими размышлениями время пролетело быстро, и Крячко подъехал наконец к нужному дому в Текстильщиках. Старая девятиэтажка откровенно просилась в программу ветхого жилья, но, видимо, ее черед еще не наступил. А ведь когда-то тут было уютно, подумал сыщик, оставляя машину и проходя по небольшому двору. Даже палисадничек жильцы сумели сохранить в том виде, в каком он появился тут в 70-х годах.

И кустарник разросся. А тополя, видимо, спилили, погибли тополя. Теперь другие деревья. Клен, березку кто-то посадил. И детская площадка есть, только современная. А бабки у подъезда все те же. Нет, другое поколение, но образ так и не изменился. Вон как глаза на него все подняли. Дружелюбные, будут спрашивать, к кому идет, или ждать, что он станет расспрашивать. Эх, бабушки, нельзя с вами про Пашутина пока разговаривать. Вот если только беда какая или он в их деле замешан, тогда и пойдет разговор, а пока не стоит ваш покой нарушать!

Дверь без номера, но, судя по остальным номерам на площадке, это была квартира Пашутина. Крячко нахмурился. Два часа назад он беседовал с одним не опохмелившимся уголовником по кличке Лыжа, который желчью и злостью исходил. Пришлось вызвать участкового и отправить наглеца в отделение, чтобы с него там сняли показания и установили точно, где он находился в момент гибели Борисовского на дороге. Уж больно подозрительно Лыжа покашливал при разговоре. И горбился при своем росте заметно. Не теряя больше времени, Крячко поехал ко второму претенденту, чей адрес ему дал капитан Григорьев. И вот теперь новый сюрприз: дверь была не заперта. Еле заметная щель виднелась, но в квартире было тихо. Это могло означать все, что угодно, но опыт оперативника уголовного розыска подсказывал, что чаще всего за незапертой дверью находят трупы. Увы, такая это публика, у них или смерть от передозировки наркотиков, или от дозы алкоголя, несовместимой с жизнью, или пьяная драка с поножовщиной.

Достав из кармана носовой платок, Стас осторожно взялся через ткань за дверную ручку и потянул дверь на себя. Она стала приоткрываться, причем с диким скрипом и визгом. Никакой сигнализации не надо! – поморщился Стас. Нормальный человек давно бы смазал. Чем они тут дверные петли поливали, огуречным рассолом? Из дверного проема пахнуло застарелой грязью помещения, немытого человеческого тела и чего-то протухшего. Ну, хоть не трупный запах, подумал он и вошел в прихожую.

Полумрак в прихожей образовался из-за закрытых дверей на кухню и в комнату. Как можно жить в такой темени? Лампочки под потолком есть? Подняв голову, Стас убедился, что в прихожей как раз и есть лампочка, висевшая на электрическом проводе, собравшем на себя пыль пушистой бахромой. Решив, что включать свет пока не стоит, как не стоит и вообще к чему-то прикасаться, он двинулся дальше.

Дверь в комнату приоткрыл носком ботинка. Стекла в окнах были грязными, имелись на окнах и старые темные и запыленные шторы. А на стенах – остатки обоев, под ногами – куски древнего линолеума. Из мебели только низкий журнальный столик, два колченогих стула и кушетка у стены, заваленная тряпьем, – то ли смятое комом одеяло, то ли человек, завернутый в тряпки. Подойдя, Стас убедился, что это все же два одеяла и один плед, но все было в таком состоянии, как будто на этой кушетке неделю проводили соревнования по вольной борьбе.

Ладно, не его дело, кто и чем тут занимался на этой постели, а вот где хозяин? Развернувшись, он направился на кухню, но тут же остановился. Оттуда, из-за закрытой кухонной двери, доносились странные звуки. Кто-то тихо скулил, или постанывал, или плакал… Крячко бросился вперед, уверенный, что увидит раненого или умирающего человека после ночной пьянки, может, и драки. Он рванул дверь и, замерев на пороге, с облегчением пробормотал, глядя на лежавшего на полу человека:

– Гребаный ты эмбрион!

Было ему на вид лет тридцать или тридцать пять. Обрюзгший, с рыхлым брюшком и трехдневной щетиной на дряблых щеках, он лежал на полу в одних трусах, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. Так он проспал, наверное, всю ночь и замерз теперь до крайности. Да и хмель вышел, трясет его, вот и начал постанывать во сне. Ну ничего, подумал Крячко, сейчас я тебя приведу в чувство.

Он присел на корточки перед «эмбрионом» и громко крикнул ему почти в самое ухо:

– Отряд, подъем! Осужденный Пашутин, подъем! В ШИЗО Пашутина, в карцер! Без курева, без магазина!

Осужденный Пашутин, встать, твою мать!

Паштет после первых же слов засучил ногами, начал руками хватать вокруг себя пол, как будто не понимал, где находится, а может, в поисках одеяла или одежды. Он раскрыл глаза и с ужасом увидел нависшее над ним лицо Крячко, продолжающего выкрикивать угрожающие фразы из лагерного распорядка. Опрокинув стул и больно ударившись плечом о шкаф, отчего внутри зазвенела посуда, Пашутин вскочил на ноги, весь трясясь как осиновый лист от озноба и страха. Он ошалелыми глазами озирался по сторонам и только втягивал голову в плечи после каждого нового выкрика оперативника.

– Это вы! – наконец выдавил из себя Пашутин, понемногу начав воспринимать окружающую действительность. – Что это? Где это я?

– Что, свежо еще в памяти? – рассмеялся Крячко. – Неприятные воспоминания? Не хочешь больше на зону, а, Паштет?

– Нет… зачем это? – промямлил Пашутин, обхватывая руками свои голые бледные плечи.

– А вдруг я за тобой приехал… в колонию тебя отвезти? Прямо сейчас и в «собачник», а потом по снегу бегом в «предбанник» и на корточки. И ждать, пока вызовут. А потом в «жилуху», на верхнюю шконку. А на тебя уже паханы поглядывают снизу и нехорошо усмехаются. А, Паштет?

– Не надо, – простонал Пашутин, лязгая зубами от холода и от страха, потому что из-за сильного похмелья никак не мог вспомнить, что было вчера и почему здесь появился этот человек.

Трясло Паштета довольно основательно, и Крячко рявкнул ему, чтобы он бежал в комнату и одевался. Осмотревшись на кухне и сплюнув в душе презрительно на пустые бутылки и объедки, разбросанные по столу и по полу, Стас нашел одну недопитую бутылку, в которой плескалось граммов сто водки, и взял ее с собой.

В комнате Паштет, уже натянувший на себя свитер, никак не мог попасть ногой в старые вытянутые трико. Он прыгал, теряя равновесие, пока не упал на кушетку и в таком положении, лежа, наконец натянул штаны. Нащупав одеяло, набросил его на плечи и уселся, нахохлившись, как сыч. Стас уселся в кресло напротив, спрятав до поры до времени недопитую бутылку за ножку стола.

– А я вас знаю, – все еще борясь с ознобом и прыгающими губами, сказал вдруг Пашутин. – Вы из МУРа. Вы мне первую «ходку» нарисовали когда-то.

– Не пропил, значит, память до конца, – удовлетворенно кивнул Крячко. – Хорошо, что помнишь. Самые яркие воспоминания в твоей жизни – первый срок? Не первый класс, когда тебя мама в школу повела в белой рубашечке? Не первый поцелуй с девочкой? Эх, Паштет, Паштет! Всю жизнь свою ты в выгребную яму спустил. Ты хоть имя свое помнишь или так Паштетом теперь и живешь, размазней вонючей?

– Че это вонючей-то? – нахмурился Пашутин. – Помню я все… Эта… Олег меня зовут. Пашутин я, Олег Сергеевич, 1986 года рождения.