То, что я научился управлять вожжами и плавно поворачивать лошадей, стало большим поворотом в моей собственной жизни, чем победа в гонке с колесницами, — сказал мой прадед, — ибо, чем сильнее я старался преодолеть свою ужасную скованность в обращении с этими лошадьми, тем чаще я оказывался предметом насмешек. Сыновья благородных родителей, среди которых я теперь находился, отличались природной красотой движений — так я думал тогда, так же думаю и сейчас, — что подтверждает многогранная красота моего любимого правнука Мененхетета Второго, — он сказал это с легким кивком в мою сторону, — но это заставляло меня быть еще более упорным в учении. Я обнаружил, что думаю о поговорке, которую можно было часто слышать у нас в полях — она покажется Тебе грубой — однако эти слова можно услыхать в каждой деревне. „Узнай запах своего животного", — говорили мы. Именно тогда, работая в конюшнях, я понял, какой благоговейный страх вызывает во мне своеобразный конский запах. Их стойла пахли по-другому и лучше, чем поля и курятники вокруг нашего дома. Мне этот запах казался почти благословенным, полным душистого дыхания солнца на пшеничном поле. Все же моя боязнь лошадей отчасти состояла в том, что я считал их более, чем любых других зверей, похожими на Богов.

В наших конюшнях мне достался особенно норовистый жеребец, которого мне приходилось чистить. Однако приятный запах его шкуры на моем пальце казался сладким и дружественным, как запах первой деревенской девушки, которой я обладал. Она пахла больше землей, чем рекой, а больше всего то был запах пшеничных полей и ее собственного доброго пота, крепкого, как у лошади, и поэтому, когда я ощутил на своих пальцах этот запах, я подумал, что лошади — не Боги, но скорее могут быть схожими с мужчинами или женщинами, которые умерли, а потом вернулись в облике лошадей. Насколько я знал, еще никогда ни у кого не возникало подобной мысли, и я был уверен, что думать так — святотатство. Однако, укрепленный запахом души того жеребца, которую я ясно различил в смеси зерна и соломы, я смог ощутить себя рядом с кем-то, жившим в моем коне — кто бы это ни был — с кем-то, кто, возможно, немного походил на девушку, с которой я спал. С того утра я начал по-другому разговаривать с этим конем. Я больше не пытался ни умилостивить животное, ни молиться Богу, пребывающему в нем, и это избавило меня от многих неприятностей. Ибо как можно возносить моления неизвестному Богу? С другой стороны, я уже не пытался бить этого коня, как зверя. По крайней мере, не часто. Нет, теперь я, скорее, думал о человеке, пребывающем в животном, и понял, что этот жеребец завидует мне. Я разговаривал и ходил прямо, как когда-то делал это он, поэтому я мог чувст-вовать, какое наказание наложено на сильную душу. В своих мыслях я стал говорить ему: „Ты хочешь снова стать человеком? Попробуй послушать меня. Я могу стать твоим другом". И представляете? Животное услышало мои мысли. Я мог судить об этом по перемене в его поведении.

В начале занятий нам не доверяли колесниц с двумя боевыми лошадьми, но давали маленькие повозки, предназначенные для одной лошади, у этих повозок были деревянные колеса с широкими ободами, издававшие ужасный треск. Уши с трудом выдерживали этот звук, а от тряски страдал спинной хребет. Лишь такой сильный крестьянин, как я, мог переносить все эти удары, пока не научился правильно управлять лошадью. Другие ученики перешли на колесницы задолго до того, как я смог выбраться из своей рабочей повозки. И все же в последнюю неделю я изумил своего наставника. Я научился выделывать сложные фигуры с этой тяжелой телегой и смог даже уговорить своего жеребца двигать ее назад. И они перевели меня на две лошади. Тут же у меня снова начались неприятности. Мне пришлось учиться тому, что теперь я уже не друг, и не брат, и даже не просто человек, говорящий другому человеку, как тому жить, но скорее — отец, который должен научить два существа действовать вместе, как брат и сестра. — В какой-то момент он остановился, чтобы прочистить горло тем способом, к которому прибегают простолюдины, когда их голос хрипнет. — Нельзя смастерить стул без пилы, которой распиливают дерево, необходим инструмент, и теперь он у меня был. Я жил с этими лошадьми, разговаривал с ними голосом, а порой — мысленно и учил их, как двигаться вместе.

И пришел день, когда я смог направлять свою колесницу на таких поворотах, в которые другие с трудом могли вписаться, и мне больше не нужно было говорить с лошадьми. Мои мысли перешли в мои вожжи. Наступил даже час, когда я обмотал вожжи вокруг своего пояса и показал моему отряду, что колесницей можно управлять без помощи рук. Чтобы доказать преимущества такого способа, я промчался галопом вокруг лагеря с луком в руке, посылая стрелы в соломенные чучела. Начались новые учения. Вскоре все сыновья благородных родителей, мои соученики-колесничие, начали пробовать править вожжами, обвязанными вокруг пояса, только они научились этому не так быстро, как я, и было много увечий. Они не могли жить в мыслях лошадей так же легко, как это делал я.

Так я обрел свое мастерство, и, используя его, я вскоре перестал думать о лошадях как о мужчинах или женщинах. Сказать по правде, под конец я думал о вожжах больше, чем о чем-либо ином. Лошадей можно было сменить, но вожжи были мои, и с ними следовало обращаться должным образом. Потом я уже искал лишь подходящего благословения для масла для них. Мои вожжи стали такими мудрыми, что мне стоило лишь легко опустить их на спину лошади, и животное уже слушалось меня».

Затем мой прадед посмотрел на нас, и, быть может, это был лишь отблеск светлячков в клетках, но лицо его выглядело таким молодым, словно к нему вернулась сила юности, по крайней мере та, что была у него в его первой жизни, когда он был Царским Колесничим. Потом он улыбнулся, и я в первый раз подумал, что лицо моего прадеда прекрасно. Я прожил всего шесть лет, и мне еще никогда не доводилось видеть лицо, исполненное такой силы.

«Не пора ли нам, — спросил он Фараона, — перейти к Битве при Кадете?»

«Нет, — сказал Птахнемхотеп веселым и чрезвычайно довольным голосом, — признаюсь, теперь я хочу побольше узнать о твоих первых приключениях на военной службе. Все ли было так гладко?»

«Все шло не гладко гораздо дольше, чем Ты мог бы подумать. Мне еще была неведома зависть. Я не умел держать свой рот на замке. И вот в своем отряде я говорил всем, как скоро стану Первым Колесничим Его Величества. Тогда я еще не уяснил себе то, что продвижение на высшие посты в значительной степени зависит от умения скрывать свои способности. В этом случае твои начальники находят удобным продвигать тебя. Поскольку, как я уже сказал, никто не наставлял меня в этой мудрости, могу только заметить, что и сегодня ночью я все еще не искушен в ней».

«Дорогой Мененхетет, вскоре ты будешь незаменимым», — сказал Фараон.

В ответ на эти слова мой прадед поклонился. Я видел, что он совершенно не желал останавливаться. «В те дни, — продолжал он, — я мечтал о великих завоеваниях в чужих землях и надеялся, что наши успехи станут моей заслугой. Ибо, если возничего удастся обучить управлению колесницей с помощью вожжей, обвязанных вокруг его пояса, он сможет держать в руках и лук, и тогда на каждой нашей боевой колеснице будет по два лучника. Мы станем вдвое сильнее наших врагов, которые ездят с одним возничим и одним лучником, или взять, к примеру, хеттов, с их тяжелыми трехместными колесницами с возничим, лучником и копьеносцем. Двое наших воинов будут равны трем хеттам в вооружении, но наши колесницы будут двигаться быстрее и поворачивать меньшим кругом. Возбужденный этой идеей, я не мог спать. Вскоре я уже не спал от досады. Как только несколько заинтересовавшихся знатных колесничих захотели подвергнуть испытанию мое предложение, Первый Колесничий объявил, что, по его мнению, лишь немногие из лучших смогут править лошадьми с помощью вожжей, обвязанных вокруг пояса. Наконец, мне было сказано, что мои предложения — оскорбительны для Амона. Наш Бог уже принес Египту победу, использовав одного лучника и одного возничего.