Наконец я просто и отважно сказала правду, не заботясь о том, что кто на это возразит, и моя прямота дала мне почувствовать себя сильной женщиной. Я собрала все свое мужество и объявила, что намерена предпринять пешую прогулку в горы, будто это была самая естественная вещь на свете. Но конечно, это было не так; объявление всех ошеломило. Особенно взволновался Жозеф; в отсутствие барона бедный старик оставался in loco parentis[46]и чувствовал ответственность за всех домочадцев, особенно женщин. «Недели две, — небрежно ответила я, когда он спросил, как долго я намерена отсутствовать, — возможно, дольше». А про себя подумала: «А возможно, уйду навсегда!» Он неодобрительно нахмурился и предостерег, что этого делать не следует. Но когда он пригрозил запретом, я мягко возразила, напомнив, что я не его дочь, а хозяйка дома. Если ему вздумается не отпускать меня, придется ему посадить меня под замок, иначе я при первой возможности поступлю по-своему. Видя, что его угрозы не действуют, он принялся настаивать, чтобы меня сопровождал один из слуг. К его ужасу, я отвергла и это предложение.

Я понимала его страхи; опасность ожидала не столько со стороны дикой природы, сколько от всякого люда, бродившего по лесам и горам. Местность полна была отчаявшимися бедолагами: дезертирами последних войн, беженцами из Франции. В те дни можно было видеть целые семьи, лишенные крова и бродившие по дорогам с котомками на спине в поисках пристанища, где они могли бы спастись от революционных катаклизмов эпохи. Многие уходили в леса и жили там, как дикари; другие с отчаяния становились разбойниками. Век Разума и Естественного Права породил беспримерное бесправие и жестокость.

Но я ничего этого не боялась; окрестные леса я знала как свои пять пальцев; вместе с Виктором и отцом мы бродили по ним, устраивали привалы. Я знала, где могу переночевать и укрыться от любой опасности со стороны людей. Больше того, я была уверена, что могу рассчитывать на свои хитрость и проворство, поскольку здоровье быстро возвращалось ко мне. К тому же я не буду в лесу одна. Со мной будет самая верная спутница, Алу, которая всю жизнь сопровождала Серафину. Под ее бдительной охраной я буду в большей безопасности, чем имея при себе мастифа. И еще одна предосторожность: я собиралась прикинуться последней нищенкой без гроша в кармане. Кому тогда захочется приставать ко мне?

Селесту мой замысел не убедил.

— Как бы женщина ни было бедна, — мрачно предупредила она, — у нее есть то, что мужчина только и норовит отнять.

Я отмела все ее опасения:

— Тогда переоденусь нищим мальчишкой. И возьму с собой крепкую палку, которой умею пользоваться, а еще склянку с протухшим цибетином и побрызгаю на себя, если станут приставать.

* * *

Ранним августовским утром я пустилась в путь. Собралась ночью и выскользнула из замка, когда луна еще не растаяла в небе. Я не сомневалась, куда направиться: на восток к нагорьям Вуарона, дальше по ущелью, где бежала Арвэ, в долину Шамони. А там… куда направит фантазия.

Путешествовать пешком было нелегко, особенно если не сходить с узких тропинок. За первый день я недалеко ушла от неровной восточной границы Бельрива; на другой день я выдохлась, не достигнув и Меножа. Я безусловно переоценила свои силы. Но громадные вершины и бездонные пропасти по сторонам, рев реки, мчащейся среди скал, пенные водопады — все это скоро заставило меня ощутить душевный подъем. Нигде на земле я не могла бы надеяться увидеть столь могучее проявление стихий. Чем выше поднималась я по склонам, поросшим сосновым лесом, тем величественней становилась панорама долин. Развалины замков, прилепившихся к утесам, стремительная Арвэ внизу подо мной, языки ледников, дымящихся под солнцем, складывались в картины, потрясающие воображение. Впечатление еще больше усиливали исполинские Альпы, чьи сверкающие белые пирамиды возвышались надо всем, словно принадлежали иной планете.

Не имея определенной цели, я неспешно брела, придерживаясь южного направления. Первые несколько дней пути я держалась в виду крестьянских домиков и коровников, которые усеивали горный пейзаж. Каждый день мне случалось видеть пастухов, гнавших свои стада по тропам; до вечера воздух на мили вокруг был наполнен звоном тяжелых колокольцев. Пастухи всегда встречали меня радушно, с готовностью и щедро делясь едой и питьем. Когда погода портилась и припускал дождь, они приглашали меня к себе, погреться у очага. Pâtres[47]легко принимали меня за бездомного мальчишку, под которого я рядилась. Убеждать их в этом не было нужно, за меня говорила моя одежда; их обычная неразговорчивость избавляла меня от необходимости хитрить. Да и не похоже было, что они способны представить себе, чтобы благородная женщина выступала в такой роли — мальчишки, одиноко бродящего по дорогам. Они пускали меня ночевать в свои хижины или на сеновалы, а утром отпускали, прежде накормив и снабдив на дорогу свежей провизией. Я неизменно расплачивалась с ними какой-нибудь мелкой монеткой, а где-нибудь подальше, чтобы они не сразу нашли, оставляла флорин. У меня не было желания, чтобы меня принимали за кого-то еще, а не за нищего бродягу.

Наконец последние крестьянские хижины остались позади, и, бывало, я по нескольку дней не видела человеческой души. Единственными, кто скрашивал мое одиночество, были Алу, горный козел, скачущий по скалам, да гордый орел, сторожащий свою воздушную империю. Мне чудилось, что я иду среди развалин погибшего мира, единственная, кто уцелел, и стоило больших усилий убедить себя, что я не одна на всей планете. Я рада была уединению, которое подарили ясные, холодные горы; но понимала, что теперь меня подстерегают все опасности, которые грозят одинокому путнику. В этих горах шныряли бандиты и контрабандисты. С наступлением темноты я тщательно выбирала укрытие для ночлега, старалась не давать костерку разгораться слишком сильно и поддерживала огонек лишь столько, сколько нужно было, чтобы наскоро приготовить ужин и черкнуть несколько строк в дневнике. Алу я доверяла исполнять роль часового; когда она предупреждала о приближении путников, я гасила костер и пряталась в скалах. Питалась я из тех запасов, что носила с собой, обогащая свой скудный рацион ягодами и орехами, попадавшимися по пути. Кое-как подкрепившись, я устраивала постель с тем расчетом, чтобы меня не обнаружили ни рысь, ни волк, ни человек; кого я боялась больше, не могу сказать. Я отыскивала выступ на склоне горы, где можно было свернуться калачиком и, укрывшись собранными ветками, стать совсем незаметной.

Через две недели неспешного путешествия я оказалась в долине Серво; спустя еще три дня я перешла мост Пелисье, откуда ущелье расширялось и дорога круче забирала вверх. Здесь я ступила в долину Шамони, обрамленную высокими горами, покрытыми снегом; плодородные поля кончились. Все было голо, дико и величественно. Громадные ледники, эти бескрайние сверкающие моря льда, наползали на тропы, по которым я шла. Ни дня не проходило, чтобы я не отмечала далекий рев и белый дым скатывающихся снежных лавин, эхо камней, рушащихся с небесной высоты. Над голыми остроконечными горными пиками высился на горизонте Монблан, его громадная вершина возвышалась над долиной, как голова великана. Я много лет не видела его в такой близи и успела позабыть его ужасающее великолепие. Я не стала торопиться пересекать долину в тот же день, а предложила Алу провести в этом месте еще одну ночь, прежде чем попытаться пересечь ледник Мер-де-Глас.