– Же суи дакор авек ву[24], – старательно, членораздельно, как все малознакомые с чужим языком, выговорил Саломеев. – Но, видите ли… эта, как вы говорите, мода на Россию в вашей стране основана на намерении вполне прагматическом и, в сущности, антирусском. Нет, только не подумайте, что я имею в виду как-то задеть Францию. После столь лестных слов о нашей родине это было бы верхом невежливости. Я искренне люблю вашу страну. Восхищаюсь ее талантливым народом. Но дело в том, что французское правительство, равно как и русское, выражает интересы не миллионных трудящихся масс, а небольшой группы капиталистов. Кажется, это всем понятно. Тридцать с лишним последних лет французская власть живет идеей реванша за поражение в семьдесят первом году. Понятное дело, в одиночку Франции никогда своего восточного соседа не одолеть. Надеяться на союз с Англией, скажем, особенно не приходится: Англия ни в коем случае не станет кому-то помогать, если это в первую очередь не отвечает ее собственным интересам. И, даже если отвечает, все равно не будет. Англичане устраивают политику так, чтобы только другие вынимали для них каштаны из огня. Вот и пришлось французам заводить моду на Россию. Вы говорите, Россия во Франции в моде теперь? Правильно! – как же России не быть у вас в моде, когда французский реванш предполагается добывать русскими штыками и русскою кровью.

Паскаль ответил что-то очень горячо, раскрасневшись. Мещерин перевел:

– Реванш – это не только идея французского правительства и капиталистов. Весь французский народ живет этим. И русских во Франции никто не считает пушечным мясом. Французы, прежде всего, сами будут возвращать свое потерянное. Своею кровью. А к русским они относятся, как к равноправным союзникам.

Саломеев с улыбкой оглядел своих кружковцев:

– Вот пример, как национальное сознание берет верх над классовым. И чтобы было наоборот, надо многому учиться. Совершенно верно – разве это просто понять, что рабочему человеку заграничный рабочий больший друг, чем собственное правительство капиталистов-угнетателей? А вам, Паскаль, я вот что скажу: Франция вложила в Россию колоссальные капиталы и продолжает вкладывать, так рассудите сами – разве может быть равноправным союз богатого кредитора и нищего должника?

На это Паскаль ничего не ответил. Мещерин с Самородовым едва скрывали торжество оттого, как блестяще их предводитель доказывает свои взгляды.

– Будет вам уже спорить о политике, – вмешалась Машенька. – Мужчины прямо-таки не могут без этих разговоров. Мы же на даче. Давайте говорить о чем-нибудь приятном, дачном.

– Я давно заметил, – поддержал кузину Самородов, – ни от чего люди не ссорятся так легко, как от политических споров.

– Потому что речь идет об общественных интересах, – объяснил Саломеев. – А человек так устроен, такова его природа, что за общественное он будет стоять беспощаднее, нежели за личное. Ты, Маша, говоришь, о дачном о чем-нибудь поговорить нам? Что ж, изволь. Я сейчас тут у вас на улице повстречал разносчика – здоровенный такой мужичина, – скобяным товаром торгует ходит. Разговорились мы с ним. Вы же знаете, я никогда не упускаю случая поговорить с простым народом. Я у него спрашиваю: ну, вот, скажи, мужик, как ты думаешь, когда справедливость наступит? почему жизнь так устроена – одним всё, другим – ничего? И вот как он ответил: а когда мир захочет, тогда и будет справедливость. А пока, значит, миру так по душе. Вот она мудрость народная! Это же прямо для нас с вами сказано, – он обратился к Мещерину с Самородовым. – Мы читаем всяких мыслителей, своих и заграничных, изучаем опыт передовых стран, как говорится… – он скользнул взглядом по Паскалю, – но, оказывается, простой русский мужик лучше нас порою знает, что нам надо делать: пробуждать мир! чтобы тот, прозрев, наконец, переменил несправедливое устройство жизни.

– Ну вы все о своем, – с улыбкой махнула на них рукой Машенька. – По любому поводу у вас выходит политика. Одна только политика…

Вечером Дрягалов, узнав, кто у них был в гостях, сделал, как ему наказывал чиновник из охранки – отправил в Гнездниковский переулок человека с запиской.

А через два дня после визита Саломеева на дрягаловскую дачу явился урядник и вручил Мещерину и Самородову предписание незамедлительно прибыть по мобилизации на сборочный пункт в Крутицкие казармы. Сроку им было отпущено сутки.

Дом Дрягалова снова впал в уныние: едва-едва забрезжила какая-то надежда вырвать девочку из рук злодеев, и вот все их планы рухнули. Прямо-таки злой рок преследует, да и только.

Паскаль, правда, заверил, что будет действовать, как он давеча придумал. Но прежнего оптимизма это уже ни у кого не вызвало. Наверное, отчаяние придало Машеньке решимости, – она объявила, что если в Париж не могут теперь поехать Алексей с Владимиром, то поедет сама. Она будет изображать там из себя беглянку-эмигрантку, кого угодно – бомбистку! – соблазнит Руткина, если потребуется, но во что бы то ни стало узнает, где он скрывает ее Людочку. Василий Никифорович хмуро заметил, что для Руткина это будет последний соблазн в его жизни, потому что он тоже поедет в Париж и тайком, не открываясь никому, будет помогать Машеньке.

Но как не озабочены были Дрягалов с Машенькой судьбой малышки, новые неожиданные обстоятельства заставили их отложить заниматься парижскими проблемами по крайней мере на завтра. А сегодня Дрягалов решил по чести проводить в солдаты двух своих ученых приживальцев, ставших ему людьми близкими, настоящими членами семьи.

Для Мещерина и Самородова столь решительные перемены в их жизни трагедией отнюдь не стали. В сущности, Маньчжурия, куда им, по всей видимости, предстояло отправиться, даже более распаляла юношескую страсть к приключениям, нежели поездка в Париж. Удручало их лишь то, что теперь они не смогут помочь Машеньке. Впрочем, кто знает? – может быть, без них в Париже ничего не выйдет, и им еще придется съездить и туда. Война на Дальнем Востоке будет недолгой, дальше осени Япония не протянет, и тогда уже они победят все зло мира, в Париже ли оно, где угодно.

По случаю проводов новобранцев в армию вечером на дрягаловской даче состоялся прощальный ужин. Причем Василий Никифорович в обычной своей манере не пожелал ограничиваться скромным застольем в узком семейном кругу, а решил отпраздновать важное событие широко, с размахом, истинно по-дрягаловски. Когда Мещерин попросил его, коли так, нельзя ли ему пригласить к ним двух знакомых по Москве барышень, кстати, и ему, Дрягалову, немного знакомых, которые теперь так же живут здесь на дачах в Кунцеве, Василий Никифорович ответил, чтобы приходили, это само собою, но если пожелают, если барышням неловко появляться одним, пусть приходят в сопровождении старших – с родителями или еще с кем.

Обрадованный Мещерин отправился к Тане и Лене. Девочки вначале переполошились, узнав, что их друзья завтра уезжают на войну, опечалились, но, видя, как беззаботно, с какою молодецкою удалью они относятся к солдатчине, успокоились.

Таня и Лена и правда пришли на ужин к Дрягалову не одни. Ну Таня, после всех потрясений, случившихся с нею, после всех своих домашних драм, понятное дело, вообще не могла пойти куда-то одна, а тем более к Дрягалову. Поистине только война была достойным поводом, чтобы ей войти еще раз в его дом.