Всё шло в ход: и родословная князя, который и всего-то был молдавским господарем во втором колене, и необычная его одежда с пером на высокой шапке, пришпиленным к меху большим золотым аграфом, и тихий скромный его дом, в котором было всего лишь шестнадцать горенок, а уж Марии досталось от московских кумушек за всё: и за смугловатые тугие щёки, и за полные властные губы, и за высокую причёску из собственных необычайно длинных и густых волос, и за скромные изумруды в ушах и такие же подвески на смуглой шее.

Но особенно судачили московские сплетницы о том, что рука её чересчур узка и изящна, пальцы длинны и тонки, а талия едва не переломится.

Словом, в этот вечер они оба были выставлены напоказ перед всей московской знатью, и это не принесло им ничего хорошего, кроме таких вот сплетен и разговоров.

Правда, нашлись и доброхоты, которые стали приезжать в прежде одинокий дом Кантемиров, выказывать им ласку и доброжелательство, надеясь, что и Кантемир, и его дочь замолвят и о них доброе слово при встрече с царём.

Словом, всё, как водится всегда, и в старину, и в наше время.

Дико было московским боярам, большая часть которых всё ещё придерживалась стародавних обычаев, видеть за столом и женщин.

До сих пор ещё теремное заточение славилось в Москве, и чуть неосторожная женщина выходила из уединения, как сыпались на неё наветы и наговоры.

Но тут уж ничего не поделаешь, сам царь усадил рядом с собой дорогих гостей, и хоть и слышались злобные смешки и издёвки, да только не в голос, а втихую, шёпотом, едва слышно: мало ли ушей вокруг, донесут царю — несдобровать...

А Пётр приказывал наливать Кантемиру меды и наливки, токайские вина и крепкую русскую старку, да и за Марией следил, чтобы пила, как все.

Однако Мария была в страшном смятении и испуге, хоть и держалась ровно и спокойно, словно ничего не произошло, и лишь чуть пригубливала вино, снова подносила рюмку ко рту и едва пробовала.

И была поражена, когда увидела, как пьёт Екатерина — наравне с мужчинами, из большого серебряного кубка, и притом до самого дна.

Но ни у Петра, ни у Екатерины не было видно ни зернинки хмеля — и он, и она часто бывали под хмельком, но тогда уж надо было выпить очень много.

Мария обратила внимание, как ведёт себя Пётр Андреевич Толстой: он как будто бы стал совсем хмельным, клал голову на стол и жаловался, что столов почему-то два, а слуг и вовсе по четыре подходят.

Но она смутно чувствовала его игру и одобрительно наблюдала за ним: трезвая голова способна соображать, а во хмелю можно и сболтнуть что-то неподходящее, и Толстой всегда был начеку — к этому приучила его многотрудная и беспокойная жизнь.

Наконец-то Мария разглядела Петра. Правда, он сидел к ней боком, но постоянно поворачивался то к отцу, то к ней, и она была очень разочарована: вблизи он не казался таким мужественным и сильным, каким рисовала она его в своих мечтах.

Топорщились над полной верхней губой кошачьи усики, круглились лоснящиеся щёки, а маленький подбородок выглядел беспомощным и кругленьким.

К тому же эти постоянные дёрганья головой приводили её в ужас: никогда не прекращается этот тик, всё время голова его подрагивает — как могут его близкие привыкнуть к нему такому?

Внезапно он повернулся к ней лицом и строго спросил:

— Понравился мой подарок?

Мария онемела, она уж и думать забыла, что надо поблагодарить его за великолепно выполненные шахматные фигуры, она вообще обо всём забыла, только сознавала, что сидит рядом, касается рукава его кафтана и чувствует сквозь грубую ткань тепло его сильной руки.

— Никак не могла поверить, что это вы сами, государь, выточили эти изумительные фигуры, — заговорила наконец она, придя в себя, — лишь чудо-мастер мог их изготовить. И если вы умеете это делать, вы величайший из всех чудо-мастеров, которые только есть на свете...

— Ага, — протянул Пётр, опять отворачиваясь от неё, — значит, понравился, раз так говоришь...

— Я всё время держу их перед глазами, ах, если бы я умела хоть немножечко быть такой искусной...

Но он уже не слушал её, занятый разговором с Апраксиным и Кантемиром — говорили о войне, которую ведёт Карл VI, австрийский император, с турками.

У Кантемира замирало сердце: вот сейчас, вот в эту минуту скажет русский царь, что готов воевать за интересы своего родственника, что надобно послать войска на Балканы, а там, даст Бог, будет и Молдавия освобождена от османов, как другие районы Балкан, взятые под пяту римского императора — императора Священной Римской империи, как именовала себя династия Габсбургов...

Нет, разговор перешёл на другое — на воинские победы Петра, на его победу при Гангуте, где он сам руководил боем.

— Я своё звание заслужил, — торжествующе сказал Пётр, — пожаловали меня господа Сенат в вице-адмиралы, и не за то, что на печке лежал да крякал от безделья. На абордаж ходил, вместе с матросами по шканцам карабкался...

Мария решилась задать свой вопрос.

— А что это — абордаж? — спросила она. — Там, в Турции, абордаж — это когда на другой корабль взбираются и бой ведут прямо на палубе, а тут что это?

Пётр обрадованно повернулся к Марии.

— И тут так, — весело сказал он, и голова его даже перестала дрожать, — как и там.

Он поставил свою большую ладонь на ребро, осторожно взял узкие и длинные пальчики Марии, согнул их в передних фалангах и приложил к своей ладони.

— Вот так, кошками закидываем, подтягиваемся и забираемся — это и есть абордаж...

Она ощущала прикосновение тёплой ладони царя, его горячую кровь, бьющуюся под белой кожей.

— И вы? — изумлённо спросила она.

— А то как, — весело отозвался он и мельком взглянул в её глаза.

Они полыхнули ему навстречу ярким зелёным огнём...

Пётр почему-то почувствовал себя смущённым, снял руку Марии со своей ладони и снова повернулся к своим собеседникам.

А Мария весь обед всё ещё ощущала такое лёгкое и незначащее, но такое волнующее прикосновение...

«Но я для него ничего не значила, — пристыжённо думала она, — он даже не сказал, изменилась ли я, вон как Толстой изумлялся, что я так выросла и похорошела, а царь даже слова не вымолвил...»

Она что-то поклевала в своей тарелке, но больше уже не возникло случая, чтобы вот так соприкоснуться, отчего бросило бы её в жар, а потом в озноб.

И всю дорогу до дома после этого парадного обеда она всё переживала этот маленький эпизод, это крохотное, мгновенное соприкосновение и вновь и вновь взволнованно краснела и бледнела...

Все дни до посещения царя в доме Кантемиров царила сутолока, суматошное и бесцельное порой мотание то в погреба, где хранилось настоящее молдавское вино, то в съестные каморы, где висели на связках туши копчёного мяса.