Залевский с раздражением взирал на Толика сверху вниз. Он и в трезвом-то виде зверел от подобной болтовни. К тому же, интуитивно чувствовал, что старый приятель юлит, натягивает чужую маску, сбивая собеседника с толку. Зачем? К чему этот внезапный мастер-класс камуфляжа? Испугался, что ляпнул лишнее?

– Это ты-то растопырился и погряз в бытовухе? У тебя же, вроде, успешный крупный бизнес. Ты же из Лондона, говорят, не вылезаешь.

– Ну, бытовуха бытовухе – рознь. Да я – образно и о типичных задротах. Наблюдаю повсеместно. А ты слушаешь, что обо мне говорят? Интересуешься? Польщен, польщен…

Залевский чувствовал, как подступает дурнота – состояние, в котором он плохо себя контролировал.

– Слушай, у меня сейчас расфокусирован разум. Во мне литр виски. Такая отмазка подойдет?

– Вполне, – не обиделся Толик и не удержался от любопытства: – А кто эта юная фемина? Откуда такой бутон? На балетную не похожа, вроде: больно аппетитна…

Залевский огляделся и обнаружил, что опирается рукой на Варино плечо. Так вот почему он до сих пор стоит на ногах, а не валяется обессилено, сломленный алкоголем! Варя оказалась неожиданно крепкой опорой! Марин приподнял ладонью ее лицо и поцеловал обескураженную девушку нежно и вдумчиво, прямо под вспышками камер штатных клубных фотографов и взглядами любопытствующих гостей, давно следивших за знаменитостью. Он тут же позабыл о Толике, увлек девушку в укромное место, на диванчик под балконом, и дал волю рукам. В Варе он вдруг увидел воплощение женственности: никаких натруженных мышц и мозолей. Одна только гладкость очертаний, округлость форм и податливость. Он чувствовал ее искреннее удивление таким поворотом событий и легкий трепет, который заводил его все больше и больше.

К тому времени, когда мальчишка отыскал их, Варя тоже изрядно набралась, так что парень застал картину весьма недвусмысленную. Развернулся и ушел в другой конец зала к знакомым. Не мог сосредоточиться на разговоре и разделить настроение компании. Вернулся.

– В чем дело? – зло спросил он.

– Но-но! Какие мы сердитые! – засмеялся хореограф. – Я ее увожу, – объявил он.

Мальчишка занервничал.

– Имей в виду: Варя – мой друг. Отвечаешь, – предупредил он, глядя в помутневшие глаза хореографа.

– Дру-у-уг? А ты говорил: личный раб! – Залеский поднялся и, покачиваясь, навис над мальчишкой. – Лыжню! – скомандовал он и потянул к выходу Варю, на лице которой расплывалась виноватая и одновременно восторженная улыбка.

Мальчишке в этот момент казалось, что он теряет обоих. Сегодня. В день своего восемнадцатилетия. Они забыли о нем! Ну, что ж, и этот порог он переступит в одиночестве.

Залевскому нравилось ее тело, нежные упругие округлости и укромные лазейки, ее сладость и теплота, и привнесенная мальчишкой «испорченность». Когда силы обеих сторон были исчерпаны, Марин задал девушке всплывший вдруг откуда-то из подсознания вопрос:

– Почему ты с ним? Что он для тебя?

Варя не переспросила, о ком идет речь.

– Он хороший, добрый. Смешной и трогательный.

– Нянчитесь, что ли? Мамки?

– Ну что ты! – Варя по простоте душевной и из хорошего отношения к Марину даже не задумалась о контексте разговора. – Ты не представляешь, какой он умный и сильный! И с ним ужасно весело. Но иногда ему бывает очень плохо. А когда я вижу, что с ним творится на сцене, я плачу, удержаться не могу.

– Девочка, ну что ты несешь? Я же не прошу тебя оправдываться.

– А что ты хочешь от меня услышать? Что на него кто-то вылил ведро феромонов, и от него невозможно оторваться?

Пожалуй, это больше походило на правду. На эти его феромоны попадались все, вне зависимости от пола, все, кто умел, кому была дарована природой способность распознавать эту манящую химию.

Хореограф не мог бы точно ответить даже самому себе, зачем спросил ее про мальчишку. Возможно, хотел что-то уточнить для себя в образе героя. Что-то произошло в его голове. Вернувшись из сказочной Индии и сложив в голове фабулу нового спектакля, он через некоторое время стал воспринимать парня как персонаж. Тысяча и одна ночь. Махабхарата. Рамаяна. Неужели он его отпустил? Наконец-то. Он и так слишком долго нарезал круги вокруг этой лавки с деликатесами. Но, возможно, он и с Варей переспал – пьяный вдрызг – только для того, чтобы хоть как-то почувствовать, подышать парнем, потому что это была его среда, его подруга. И еще он совсем не исключал, что сделал это не столько из желания насладиться девушкой, а как раз для того, чтобы причинить парню боль! Он улыбнулся своим мыслям.

Либретто обеих одноактных постановок обрели завершенную форму, звенели в голове, колотились внутри грудной клетки, клубились в животе и требовали немедленного воплощения. Предстояла работа с музредактором, художником по костюмам, сценографом, и самое вкусное – поиск исполнителя главной роли.

Хореограф обожал проводить кастинги. Он лакомился зрелищем новых тел и купался в море выплескиваемых эмоций. Они же хотели поразить его своей техникой, но трепетали от мысли, что их оценивают сам Залевский. А он заставлял их открываться, здесь и сейчас расстаться со всеми табу или уйти с этой сцены навсегда. Он чувствовал себя на невольничьем рынке, выбирающим живой товар. Торжище. Или не так. Скорее, он выбирал партнера по творчеству. Того, с кем сможет слиться в творческом экстазе, того, кому окажется по силам воплотить все, что клокочет в хореографе. Стать его плотью на сцене. Его любовью. И кастинг – это только предварительные ласки.

– Танцуйте так, чтобы я вами грезил! – подначивал он танцовщиков.

Цепким взглядом работорговца высматривал умные тела, и, если бы не конкретная цель, он взял бы, пожалуй, парочку новых танцовщиков, особенно поразивших его. Они пришли с собственной хореографией, мощно двигались, и за их движением читался новый, не знакомый Залескому бэкграунд. Они могли бы стать с ним, Залевским, вровень. Но им не повезло засветиться в правильном месте. И они вынуждены ходить по кастингам. Он бы взял их, но слабевшее день ото дня финансирование исключало произвольное пополнение труппы.

– Залевский, не капай слюной, – шипел финдиректор Алтухер. – Умерь аппетиты. Или зашейся.

Он сделал для кастингантов небольшую, но эмоционально емкую постановку. Подстегивал, дожимал.

– Резче! Нервно! Сильно ударить! Больно! Разозлиться… Снизу вверх – до боли! Больно и приятно…

Хореограф совсем не щадил тех, кто его разочаровывал, не старался смягчить отказ. В него вселился бес перфекционизма: теперь он искал единственного подходящего, похожего на мальчишку, такого же юного, тонкого и одновременно сильного. Он искал обманку.

– Стопа! Загребаешь! Амплитуду дай, амплитуду! Ты же не в лифте! – кричал артистам Залевский из зала. – Покрой своим телом всю сцену! Покрой, а не размазывай себя по сцене! Если не улавливаешь разницу, прощай! Да что ж ты такой – весь на себе сосредоточенный?! Вижу я твою технику, вижу! Ты отдавай! Отдавай! Мне отдавай! Почему одни ноги? Где лицо? Ноги без лица – это лягушка без головы, которая одергивает лапки от кислоты! Одни рефлексы! Где эмоции?! Что ты там ковыряешься? Ты боишься? Сцены? Или меня? Дома надо сидеть, если боишься! Под кроватью! Там тебя никто не увидит!