– Должно быть, надо мной потешается весь приход, – продолжал Болдвуд. Эти слова как-то непроизвольно вырвались у него и были сказаны вымученным, нарочито небрежным тоном.

– Ну нет, не думаю.

– Но, уверяю вас, она и не думала играть со мной, зря об этом говорили. Мы с мисс Эвердин вовсе не были помолвлены. Люди уверяют, что были, только это неправда: она никогда не давала мне слова! – Болдвуд вдруг остановился и повернул к Оуку искаженное страданьем лицо. – Ах, Габриэль, – продолжал он, – я жалкий безумец, не знаю, что со мной творится, никак не могу справиться со своим горем… У меня еще была слабая вера в милосердие божье, пока я не потерял эту женщину. Да, господь бог повелел вырасти высокому растению, чтобы я мог укрыться в его тени, и, подобно пророку, я благодарил его и радовался. Но на следующий день он создал червя, тот подточил растение, и оно засохло, и теперь я вижу: уж лучше мне умереть.

Наступило молчание. Болдвуд опомнился, миновал порыв откровенности, которому он поддался на несколько минут, к нему вернулась его обычная сдержанность, и он зашагал дальше.

– Да, Габриэль, – закончил он с неестественной улыбкой, зловещей, как оскал черепа, – все это раздула молва, а на самом-то деле не было ничего серьезного. По временам я испытываю некоторое сожаление, но до сих пор еще ни одна женщина не забирала надо мною власти на сколько-нибудь продолжительный срок. Итак, до свидания. Надеюсь, что все это останется между нами.

Между Кэстербриджем и Уэзербери, примерно в трех милях от города, большак проходит по Иелберийскому холму; это один из длинных крутых подъемов, какими изобилуют дороги в этой холмистой части Южного Уэссекса. Возвращаясь с рынка, фермеры и другая сельская знать, разъезжающая в двуколках, обыкновенно сходят в начале подъема и поднимаются на гору пешком.

Однажды субботним вечером, в октябре месяце, экипаж Батшебы медленно всползал вверх по откосу. Она неподвижно сидела на втором месте двуколки, а рядом шагал стройный, хорошо сложенный молодой человек в одежде, какую носят фермеры в базарные дни, только на редкость изящного покроя. Он не выпускал из рук вожжей и временами для развлечения щелкал лошадь по ушам кончиком кнута. То был ее муж, бывший сержант Трой, который купил себе отпускное свидетельство на деньги Батшебы и постепенно превращался в фермера, весьма независимого, самого современного пошиба. Люди консервативного склада, встречаясь с ним, упорно продолжали называть его «сержантом», впрочем, он давал к этому повод, так как сохранил красиво подстриженные усики и солдатскую выправку, неразрывно связанную с мундиром.

– Да, если бы не этот проклятый дождь, я уж наверняка загреб бы две сотни, радость моя, – говорил он. – Понимаешь ли, дождь спутал все карты! Я как-то вычитал в одной книге, что в нашей стране скверная погода – это как бы само повествование, а ясные дни – лишь редкие эпизоды. Что, разве это не верно?

– Но в это время года погода всегда неустойчивая.

– Пожалуй. Но факт тот, что эти осенние скачки прямо-таки бедствие для всех и каждого! Отроду не видывал таких скачек, как сегодняшние! Место открытое, сущий пустырь, невдалеке от прибрежных песков, и перед нами колыхалось бурое море – этакая мокрая напасть. Ветер и дождь! Великий боже! А темнота! Было черно, как у меня в шапке, еще до начала последнего заезда. Было только пять часов, а уже нельзя было разглядеть лошадей, разве что у самого столба, не говоря о цветах жокеев. Под копытами у лошадей грязь, тяжелая, как свинец, тут сам черт ногу сломит! Лошадей, жокеев, зрителей швыряло из стороны в сторону, как корабли в шторм. Три трибуны опрокинулись, и несчастные люди выкарабкивались из-под них на четвереньках, а по соседнему полю носилась добрая дюжина шляп. Знаешь, Пимпернель сплоховала в каких-нибудь шестидесяти ярдах от столба, а я как увидел, что Политика ее обгоняет, сердце у меня так и заколотилось о ребра, уверяю тебя, радость моя!

– И выходит, Фрэнк, – печально сказала Батшеба, ее голос, такой сочный и звонкий прошлым летом, теперь стал глухим и бесцветным, – выходит, что ты потерял за месяц больше ста фунтов на этих ужасных скачках! Ах, Фрэнк, как это жестоко! Прямо безумие с твоей стороны так разбрасывать мои деньги! Нам придется отказаться от фермы – вот чем дело кончится!

– Вздор! При чем тут жестокость! Ну вот, сейчас опять забьют фонтаны! Ты верна себе!

– Обещай мне, что не поедешь в Бедмут на следующей неделе! Обещаешь? – умоляла она. У нее бурно накипали слезы, но она сдерживала их усилием воли, и глаза оставались сухими.

– А почему бы мне не поехать? Признаться, я подумывал о том, чтобы взять тебя с собой, если выпадет погожий денек.

– Ни за что! Ни за что! Я готова сделать крюк в сто миль, лишь бы объехать это место! Даже его название мне ненавистно!

– Но дело-то вовсе не в том, буду ли я присутствовать на скачках или же останусь дома. Так и знай, ставки преспокойно заносятся в книгу задолго до начала скачек. Поедем мы туда или нет в будущий понедельник – от этого дело не изменится.

– Неужели ты хочешь сказать, что уже сделал ставку и на этих скачках?! – воскликнула она, с отчаянием глядя на него.

– Да ну же, не будь дурочкой!: Выслушай меня! Я вижу, Батшеба, ты растеряла всю свою былую отвагу и задор, и клянусь честью, если б я знал, какое у тебя цыплячье сердце под маской смелости, я бы ни за что… уж я знаю что!

В темных глазах Батшебы можно было уловить блеск негодования, когда она после этой реплики резко отвернулась от мужа. Некоторое время она продолжала ехать молча. Несколько увядших до срока листьев сорвались с ветвей, нависавших в этом месте над дорогой, и, покружившись в воздухе, упали на землю.

На гребне холма появилась женщина. Подъем был такой крутой, что она почти поравнялась с супругами, прежде чем они ее заметили. Трой подошел к двуколке, собираясь сесть в нее, и уже занес ногу на подножку, когда женщина прошла сзади него. Хотя сгущались сумерки и под деревьями было темно, Батшеба успела разглядеть, как бедно одета женщина и какое печальное у нее лицо.

– Скажите, пожалуйста, сэр, не знаете ли вы, в котором часу закрывается на ночь кэстербриджский Дом призрения? – обратилась она к Трою, стоявшему к ней спиной.

Трой заметно вздрогнул при звуках ее голоса, но быстро овладел собой и даже не обернулся в ее сторону.

– Не знаю, – глухо ответил он.

Услыхав эти слова, женщина подняла голову, впилась глазами в его профиль и узнала солдата, одетого фермером. На лице ее появилось какое-то сложное выражение одновременно и радости и страдания. Она истерически вскрикнула и рухнула на землю.

– Ах, бедняжка! – воскликнула Батшеба, собираясь выпрыгнуть из двуколки.

– Сиди на месте и смотри за лошадью! – повелительно крикнул Трой, бросая ей вожжи и кнут. – Гони лошадь в гору. Я позабочусь о женщине.

– Но я…

– Слыхала? Н-но, Крошка!